Я закричал. Тишина. Как в погребе, только без эха. Ни машин, ни птиц, ни ветра. Листья деревьев молчали, прикидываясь пластиковыми декорациями. Сердце моё заколотилось так, что приглушало крики. Боже, как же было страшно. Я боялся остаться один, я боялся никогда не выйти из этой мглы. И метался от стены к стене, как напуганная мышь, как та же глупая муха. Жужжал на своëм, на перепуганном, пищал что-то от страха. И резко встал.
Грудную клетку будто разорвало. Пока я метался, по неосторожности наткнулся на что-то. Изо рта хлынула кровь, мешая дышать. Я застыл. Как так? Боли не было. Футболка быстро промокла, видимо, напитавшись кровью. От мысли, что она теперь красная, стало не по себе. Думать о том, что у меня в груди дыра, аккурат напротив сердца, было страшно. Я закашлялся. Слишком много крови. Становилось тяжело дышать. Лëгкие будто не слушались. Они тоже набухали, наполняясь кровью. Я положил трясущиеся руки на то, что торчало из моей груди. Что-то длинное и металлическое. Я был нанизан на какой-то шест, как виноград на шпажку.
В этой мгле заходили размытые хороводы. Перед глазами плыло. Брызнули слёзы. Я вспомнил о маме и о коте. И потерял сознание.
Очнулся я лёжа на чëм-то колючем, на какой-то траве. Вроде, это была солома. Точно сказать не могу, ведь меня окружала всë такая же мгла. Но теперь я не мог пошевелить ни одним мускулом. Моё обескровленное тело не желало двигаться. Но я был всë ещё жив!
Я услышал щелчок. Шипение. Звук, похожий на колесо зажигалки. Искрящееся пламя. Кто-то поднëс к моей голой коже горелку. Сильная струя обдала жаром, но боли не было. Меня жарили пламенем горелки по периметру: руки, ноги, тело. Я чувствовал, как скукоживаются волоски на теле, как они плавятся и трухлеют. Под кожей медленно плавилось сало.
После меня накрыли чем-то колючим. Присыпали сверху той же соломой и подожгли, удаляя остатки волос. На мне тлели колючие травинки, обжигая и раздражая. Стало очень жарко. Даже жарче, чем в бане. Но боли не было.
После неприятной процедуры с соломой меня омыли ледяной водой. Огромные ладони водили по ногам, по впалому животу, бездыханной грудной клетке. И эти поглаживания были далеки от эротических прикосновений к бëдрам. Скорее, наоборот. Это было антиподом сексуальности. Меня ощупывали и чистили, как свинью.
В голову пришла мысль, поражающая своей нереальностью. Был бы я ещё жив, то похолодел бы. Но куда уж сильнее? В тот момент я понял свою участь.
Когда-то давно я с отцом разделывал тушу свиньи. Не на продажу, а так, на шашлык, рульку, фарш. В домашние нужды. Мне это зрелище въелось в память, как вишнёвый сок в белое полотенце - хер выведешь. Так мерзко было при виде кишок, крови, кровавых ножей. И, лëжа на обгорелой соломе, я представлял себя этой тушей. Пока огромные руки смывали с меня смолу и гарь, перед глазами стояла картина опалëнного порося. Мой отец любовно, с предвкушением тëр труп, отмывая его до бела, до желтоватой кожи.
Банные процедуры прекратились. Было очень холодно. Капли стекали с боков, неприятно щекотали. По ушам ударил лязг, будто кто-то точит ножи друг о друга. Меня собирались вскрыть. Стало дурно. Был бы я жив, то позеленел бы от страха и тошноты. Я бы попытался извертеться, закричать, закрыться. Но я не мог даже моргнуть или вздохнуть.
Холодный металл коснулся ключицы и сильно надавил. Кончик ножа впился в кожу и легко еë прорезал. Ловкими оточенными движениями острое лезвие покатилось вниз. От шеи, вдоль пищевода, грудины и рëбер расползлась глубокая резанная рана. И когда я понял, что из неë ничего не течëт, когда не почувствовал боли, руки мои опустились. Формально. Воля покинула меня. С этого момента я по-настоящему умер.
Умелое лезвие приподняло край тонкой кожи. Очень мало жира. Его пузырчатая жëлтая прослойка легко отошла от ключицы. Рука тянула кожу куда-то вбок. Моë брюхо расстёгивалось, как сумка на молнии. Нож ритмично ходил под кожей, быстро отделяя оболочку от начинки. Показались увесистые рëбра. Я никогда не думал, что мои собственные рëбра такие большие. Меж ними натянулись мыщцы, которые мясник старательно обходил. Кожа легко сползла и с живота, раскрывая внутренние органы. Большой слой жира, крепящийся к толстому кишечнику, был легко срезан и выброшен. Моë нутро раскрылось, как цветок смерти. Как пасть безумия. Боли не было. Но я чувствовал, как кожа отходит от костей. Как лоскуты с моей груди накрывают плечи, словно кожаные одеяльца.
Затем мясник взялся за небольшой топорик. Нацелив лезвие на грудину, он несколько раз со всей дури приложился свободной ладонью по торцу. Лезвие, как гвоздь, вбивалось в мою грудь. Кости с противным хрустом расходились. Ломались. Тело моë безвольно и скупо сотрясалось. Это всë, что я мог сделать - трястись мëртвой тушей под моим мучителем. Почему я ещё чувствовал топор в груди? Почему я вообще мог чувствовать?
Закрались подозрения, что это всё из-за съеденного чебурека. А как иначе? Не может в этом мире существовать что-то такое, способное вернуть обескровленному трупу способность чувствовать, слышать и думать. А этот чебурек, как и это кафе - это абсолютно точно что-то нереальное, нечеловеческое. Это происки самого дьявола. И я попался на его крючок. Я подвёл сам себя. Грёбанный чебурек. Как же теперь Мурзик без меня?
Мясник отступил от моих рёбер, только когда располовинил грудину. Снова лязгнули ножи. Я вспомнил следующий этап разделки свиньи из детства. И он вывернул мне не только живот, но и душу. Далее - потрошение. Когда отец доставал горячие органы из разделанной туши, вываливая их в тазик, моё нутро сжималось и изворачивалось. Видимо, предчувствовало, что когда-то с ним поступят точно так же.