Едва мне пришло это в голову и я поднял глаза, чтобы убедиться в бесплодности моей фантазии, как кровь похолодела у меня в жилах и налились свинцом ноги. Не меняя выражения лица и взгляда, женщина протянула ко мне свою белую руку, ту, в которой не было платка... Я не знал, что и подумать, мысли вихрем носились в мозгу. Протянуть ей свою руку? Отдать себя в ее власть? Но что как рука эта - сестры командора?!..
И тотчас я услышал голос этой женщины, который меня успокоил. Нет, все же передо мной стоял живой человек: я увидел легкую, виноватую улыбку у нее на губах.
- Не бойтесь. Подойдите сюда, - тихо произнесла она, сделав жест рукой и немедля опустив ее.
Я не мог не откликнуться на ее зов. Чувствуя себя в ее власти, я безропотно подошел. Она перевела взгляд на фотографию, заставив и меня сделать то же.
С полминуты длилось тягостное молчание. Со стены на меня с любопытством, улыбаясь, глядели двое: мужчина и мальчик. И еще эта женщина. Я уловил ее взгляд, обращенный на меня, но не смел встретиться с ней глазами.
- Знаете ли вы, что значит любить? - внезапно послышался ее сдавленный голос. Не дожидаясь ответа и вновь устремив взор на фото, она продолжала: - Я хочу спросить, знакомы ли вы с любовью, какую могут испытывать друг к другу отец с сыном?
Так вот оно в чем дело! Значит, я был прав тогда, когда впервые увидел эту фотографию. Теперь осталось узнать, кем приходится хозяйка этим двоим. Сейчас она раскроет мне эту тайну, я знал об этом, но уже догадывался, кто были этот мужчина и этот мальчик.
Не глядя на меня, она молча ждала ответа. И я сказал:
- Знаком. А любить... по-видимому, это нечто такое, что не укладывается в рамки обыденности и не доступно иным людям в силу известных причин.
Не меняя направления взгляда, она дрогнувшим голосом, растягивая слова, ответила мне:
- Если и есть на свете самая возвышенная любовь, то она здесь. Она смотрит на вас с этой карточки.
- Кто же они, Анна Федоровна?.. - осторожно спросил я.
И услышал голос раненого сердца, которое, как ни противься, будет кровоточить до последнего своего удара:
- Мой муж и наш сын...
Дальше она говорить не смогла, хотя и хотела, как мне показалось. Я бросил на нее быстрый взгляд и увидел, как скривились ее губы, задрожал подбородок, а из глаз одна за другой покатились, скупые поначалу, слезы. Она уронила лицо в платок и застыла так, на мгновение вновь схожая с прежней статуей. Потом судорожно всхлипнула и затряслась, рыдая, но нисколько не стесняясь этого и не обращая на меня внимания.
Я молчал. Да и что было сказать? Разве найдутся слова утешения, коим под силу залечить кровоточащую рану и унять боль, не минутную, а долгую, мучительную, годами рвущую пополам сердце и терзающую душу? Нет таких слов. И любой лекарь бессилен, коли не смог излечить рану самый лучший хирург на свете - время.
Я подумал, что внутренне был готов к этой сцене. Тайна этого дома хранила в себе какое-то горе, и в эту минуту передо мной, всколыхнувшись, медленно начала подниматься завеса трагедии жизни этой женщины. Я чувствовал, что она, по неведомым мне причинам, решилась на этот шаг.
Успокоившись немного, она подняла на меня влажные глаза, заглянула в самую мою душу и проговорила, выдавила из себя:
- Их больше нет... я осталась одна. Я уже много лет одна.
Помолчав, словно собираясь с мыслями, и глядя на меня глазами матери, намеревающейся вести разговор по душам со своим сыном, она продолжала:
- Я вижу, вас тронула эта фотография и вы хотели бы узнать, что же случилось...
- Вам это, наверное, больно вспоминать, поэтому я не имею права настаивать... - попробовал я возразить.
- Нет, нет... я должна вам все рассказать. - С вымученной улыбкой она внезапно взяла меня за руку, гипнотизируя взглядом. - Я хочу, чтобы вы знали, ведь я не рассказывала никому, а вы... ваше лицо внушает доверие, а ваши глаза... у нашего мальчика были такие же: и разрез, и овал, и цвет... Святая матерь Божья! Ведь один в один, словно это он сам!..
Я чувствовал себя ужасно неловко, точно до сих пор скрывал от этой женщины какую-то правду, которую она в эту минуту внезапно прочла в моих глазах. Волей-неволей я опустил их: уж слишком пристальным был ее взгляд. А она тем временем продолжала:
- Вот и поглядела я перед смертью в его глаза. Уж полвека почти минуло, как я видела их живыми... И вот теперь будто мой сын вернулся с войны через сорок лет. Он стал взрослым, таким, как вы. Но он нем и ничего уже не расскажет. За него это сделаю я... ведь сегодня годовщина сыночку моему...
Сказав так, она, не выпуская моей руки, сделала шаг в сторону:
- Пойдемте к дивану, мне уже тяжело стоять.
Мы сели на диван, рядом, и она довольно долго молчала, хмуря брови и глядя в одну точку - на вышитый разноцветный орнамент из цветов и листьев на ковровой дорожке. Потом внезапно встала, сняла фотографию со стены и, вновь сев рядом со мной, положила ее себе на колени. Наконец, собравшись с силами и всколыхнув в памяти волну воспоминаний, она начала говорить.
Повесть эта была сбивчивой и непоследовательной, часто уходила в сторону и нередко прерывалась тяжелым вздохом этой женщины и ее долгим молчанием. Я слушал ее с удивлением: как могла она всё помнить, ведь прошло столько лет!.. Но ничего удивительного здесь не было: она не имела права забыть. Как жена, как мать. И она всю свою жизнь, каждый год вновь и вновь вспоминала, стараясь ничего не упустить, чтобы с этой светлой памятью вскоре уйти в забвение самой.