Вот ее рассказ. Таким я его услышал.
- С Григорием мы познакомились в тридцать втором году, на сенокосе, еще через год сыграли свадьбу, а в тридцать четвертом у нас родился сынок. Мы назвали его Ваней. Вот он, рядом с отцом. Я поднесу поближе...
Она подняла карточку с колен, и та мелко задрожала у нее в руках. Увидев это, Анна Федоровна положила ее на место и продолжала:
- Помните, я спросила у вас про любовь? Думаете, бред выжившей из ума старухи? Нет, сынок, эти двое словно созданы были друг для друга. А началось всё внезапно, отец, наверное, и сам не ожидал. До этого он не проявлял к ребенку большой любви, мол, ну родился и родился, какая уж тут особенная радость или счастье. Он вообще был скуп на проявление чувств. Подойдет, бывало, к кроватке, посмотрит, улыбнется и отойдет. Потом смастерит какую-нибудь игрушку. Он любил вырезать из дерева пароходы, самолеты, даже маленьких человечков, потом разукрашивал их и отдавал Ванюше. Тот уже начал ходить, но пока еще не говорил, только всегда радостно улыбался, рассматривая и беря в руки эти игрушки. Они лежали у него в кузове железного самосвала, и он позже любил возить этот самосвал за собой на веревочке.
Вскоре он уже выговаривал некоторые слоги, а потом и слова. Я всё хотела, чтобы он поскорее назвал меня мамой; думаю, все матери мечтают об этом; но он... знаете, мне поначалу даже стало обидно. Первым его словом было "папа". Ну что тут поделаешь? Подумала, может, позднее чаще станет говорить "мама"? Говорил, конечно, называл, и меня это утешало, но однажды, когда они вдвоем с отцом возились на полу с игрушками, я подошла и спросила: "Сынок, а кого ты больше любишь, маму или папу?" Он тут же бойко ответил: "Папу". У меня сердце чуть не оборвалось. Как же так, думаю, ведь я его кормлю, одеваю, укладываю спать... ведь рожала его, вскормила своей грудью!.. Решила спросить еще раз, за обедом: может быть, ребенок ошибся, сказал, не подумав как следует. Спросила... Он внимательно посмотрел на меня, склонив головку набок, помедлил немного и вдруг, бросившись к отцу, повис у него на шее. И я услышала: "Папу!" Помню, той ночью я долго плакала. Муж утешал меня, а я никак не могла успокоиться.
- Знаете, Анна Федоровна, - сказал я, воспользовавшись внезапно наступившим молчанием, - а ведь и у нас с сыном было так же. Точь-в-точь, та же самая сцена.
- Правда? - по-матерински нежно улыбнулась она. - Видите, какой вы счастливый!.. Ну, а сейчас? Сколько ему?
- Семь с половиной.
- Уже большой... И что же, как он?.. Вы с ним дружите? Не ошибся он тогда, пять или шесть лет назад?
- Нет, что вы. Мы с ним неразлучны, всюду вместе. Читаем сказки, ходим гулять, катаемся вдвоем на большом велосипеде.
- Вы счастливы? - внезапно спросила она.
- Безусловно, ведь я очень люблю своего сынишку, и он меня тоже. Мы с ним не можем друг без друга - куда я, туда и он.
Не стоило больше говорить о себе, я понимал это, поэтому замолчал, ожидая продолжения рассказа.
Анна Федоровна мелко и часто кивала, слушая меня, а глаза ее медленно сползали с моего лица вниз. И вернулись к фотографии, которую ненадолго покинули. Она глубоко и тяжело вздохнула.
- Это хорошо, - продолжала она. - Значит, вы легко поймете меня. С того дня... с того самого, когда Ванюша так сказал, я перестала узнавать Григория. До этого всегда чуть мрачноватый и малоразговорчивый, он преобразился на моих глазах, стал совсем другим. Он проводил с Ванюшей все свое время, даже меня уже не замечал. Едва он приходил с работы, сынишка бросался к нему. Отец подбрасывал его в воздух, прижимал к себе, и они тотчас разрабатывали план вечерних мероприятий: поиграть в солдатиков, потом в самолеты, дальше - спускать на воду корабли; для этой цели им служило корыто. А поздно вечером, перед тем как лечь спать, отец рассказывал сыну сказки или читал их по книге. Так Ванюша и засыпал каждую ночь, а когда подходила я, он меня даже слушать не хотел, говорил, что я не умею так, как папа.
Когда наступали выходные дни, дом вымирал: оба просыпались, умывались, завтракали и исчезали в неизвестном направлении. Зимой, если не очень холодно, они ходили на лыжах и катались с горок на санках, а летом... я не видела их до темноты. Они собирали ягоды, грибы, орехи и приносили домой, да еще гору желудей и целую охапку желтых и красных листьев в придачу. Не забывали и мать: Ванюша уже хорошо знал, что мама любит цветы, и без них они никогда домой не возвращались.
Ну, а когда сын заметно повзрослел, то стал уходить с отцом то на охоту, то на рыбалку, часто просил взять его в депо, где отец работал. Правда, Григорий порою мечтал уйти один или с друзьями, особенно на охоту, но у Ванюши всегда был наготове козырь, которым он побивал любую карту. "Папка, я с тобой!" - заявлял он и немедленно начинал собираться. Отец возражал, приводя всевозможные доводы, но сын ничего не желал слышать и упорно стоял на своём: "Я с тобой!" и всё тут. Бывало, отец резко пресекал его: и вправду, он шел куда-то по делам. Тогда Ванюшка обиженно отворачивался, отходил в сторону, усаживался на скамью и, безучастный ко всему, сидел неподвижно, уставившись в угол. Подходить к нему в такие минуты не стоило: он огрызался и грубил. Он ни с кем больше не хотел разговаривать, сидел молча и низко опустив голову. Даже игрушки его не интересовали. Так было раз, другой. В третий раз отца позвали на собрание железнодорожников. Сын только поглядел на него и понял: отец снова уйдет без него. А Гриша неожиданно подошел к нему, сел рядом и обнял его за плечи. Ванечка повернулся. Отец поднял ему голову за подбородок и вдруг аж вздрогнул, затрясся весь и крепко прижал к себе сынишку. Я посмотрела и ужаснулась: в глазах у нашего сына стояли слезы. А ведь он никогда не плакал. Его не беспокоила физическая боль, он всегда терпел, когда сбивал в кровь колени, когда падал или сильно ударялся обо что-то. Только зубы сжимал. Но боль душевная его всегда глубоко ранила. Отец понимал это, потому что и сам был таким. .... Так они и сидели, прижавшись друг к другу, ни слова не говоря. "Одевайся, сын, - сказал отец, - ты ведь знаешь, я все равно без тебя не пойду". И они ушли.