И вот в мае сорок третьего года, поздним вечером как-то... Сидим мы с Ваней, думу горькую думаем да читаем последнее письмо с фронта. Вдруг кто-то постучал негромко в окошко. Я метнулась, шторку сдвинула, глядь - да так и обмерла! Григорий... Вскрикнула я от радости, а Ваня уж пулей вылетел в сени, сбросил щеколду, да и повис на шее у отца. Так они вдвоем и вошли в хату. Только Гриша-то, гляжу - бледный весь, белее печки. Опустил сына на пол, а сам на лавку упал, за сердце держится, морщится и отдышаться никак не может. Я - в слезы, да к нему. Спрашиваю: что, как, откуда, почему?.. Оказалось, из госпиталя он, весь израненный, места живого нет. И хромает, и рука на перевязи, а тело-то... ну все изрезано да посечено осколками. Говорит: "Как выжил, не знаю. Уж отходную петь собрались". Только вот, поди ж ты, выдюжил, всё вынес... сердешный...
И замолчала она. Я не увидел, а скорее уловил боковым зрением, как задрожал у нее подбородок, как затряслась предательски нижняя губа. И вновь рука потянулась к платку. Ведь сюда, в эту хату вернулся с войны ее муж, по этим полам ходил, за этим столом сидел... И отсюда ушел, чтобы больше уже не вернуться.
- Потом сказал, - продолжала мать, - что врачи комиссовали его: с такими ранениями, мол, нельзя уже в бой. Да еще и обнаружили у него плеврит. Словом, отпустили домой. Хватит, дескать, и без того уж орденов нахватал да медалей. Довоюем как-нибудь сами, а ты отдыхай, заслужил. И я уж было обрадовалась, что насовсем он, а особенно Ваня... не отходит от отца, вцепился так, что и не оторвать, а сам все просит: "Расскажи, расскажи!.." И вот что ответил отец. Словно прутом раскаленным водил в ту минуту по моему сердцу, словно душу вынимал у меня каждым своим словом. Поэтому помню я их, будто только что он это сказал:
" Остаться, чтобы работать на врага? Подставлять спину под удары кулацких сынков, кормить их яйцами да хлебом и молотить зерно для германских солдат?! Для того я проливал кровь под пулеметами, под дулами автоматов, под бомбами, сеющими смерть?! А что я скажу тем мертвым, которых хоронил своими руками? Их матерям? Что остался дожидаться в тепле и уюте, под теплым бабьим боком, пока за меня будут воевать другие? Значит, сыновья наши погонят врага с родной земли, а их отцы станут отлеживаться на печи?.."
Я попробовала возразить ему: ведь больной, поправляться надо. Да и в госпитале сказали, что раны в любой момент могут открыться: свежие, не затянулись еще как следует. Но он и слушать меня не стал; двум смертям не бывать, говорит. И сказал, что этой же ночью уйдет к партизанам. А помедлит - дознаются полицаи, замордуют нас с сыном. А так - никто не видел и не знает. Задами пройдет, околицей села, вдоль речки - и до леса. А там уж найдет, ноги сами выведут.
И всё. Сказал, как топор в колоду всадил. Знала, что уж бесполезно перечить, только бросилась к нему с ревом на шею, обняла, затряслась вся... А сердцем чуяла - нельзя пускать... Рвалось оно из груди, кричало: не пускай! не пускай!.. Да разве уговоришь... Мужское слово - закон. Баба - не перечь. Так всегда было. Да и сама я глядела на него и думала: "Таким мужем гордиться надо; много ли их, таких? Вон сколько по хатам сидят, ждут чего-то, спину гнут на врага. А мой?.. Пошла бы я за него, будь он другим? Будь он лисой, а не волком?"
А сынок... Ванечка наш... как услышал, что отец сказал, вцепился ему в гимнастерку и закричал: "Папка, я с тобой пойду!" Потом упал ему на плечо и заплакал, а сам все повторял, как заклинание: "с тобой, с тобой..." Но нельзя ему было. Отец и сам не знал, как там сложится, дойдет ли? А тут с мальцом... Но Ванюшка настаивал, прямо бился у него на плече: уйду с тобой, и всё тут. "Не хочу, - говорит, - под немцем ходить, не могу смотреть на полицаев с карабинами за плечами, на их пьяные, злые рожи". Потом сказал... Господи, не забыть мне этих его слов до крышки гроба... Взглянул смело отцу в глаза и говорит:
"Ведь ты учил меня любить родину и ненавидеть врагов! Обещал, что всегда будем вместе, не расстанемся никогда, а сам... Или думаешь, я совсем маленький, не смогу быть партизаном?.. А не возьмешь, убегу из дома, так и знай, и тебя найду. Ты пойдешь в отряд Прокопюка, все село знает, что они подрывают поезда в лесах под Ковелем. И я буду... не струшу! С тобой, рядом... я и стрелять могу, сам учил меня, помнишь?"
Но отец, тяжело вздыхая, упрямо мотал головой. Детям надо учиться, рано им воевать. Война - не игрушка, у нее звериный оскал, она палит огнем и бьет свинцом. А у смерти не детское лицо; она не шутит и не умеет извиняться. Поэтому они, отцы и деды, воюют за то, чтобы их маленькие дети становились взрослыми и растили своих детей. А если они будут погибать, где же страна возьмет будущих воинов? Кто защитит ее от врага?
Так сказал отец сыну.
И Ваня смирился. Долго молчал, приникнув к груди отца и глядя в пол. Думал горькую свою мальчишескую думу, пытался постичь умом неизбежность разлуки. Потом тихо промолвил, крепко обняв отца своими детскими ручонками:
"Ты только не погибай, папа... Ты у меня самый хороший!.. Я умру без тебя".
А мать? А как же я?.. Меня словно и не было. Их было двое на этом свете, отец и сын, и жили они один для другого. Таких людей может разлучить только смерть. Так я подумала тогда. Но не знала, что и ей не под силу...
Они долго еще прощались. Отец говорил, что осенью Ване идти уже в третий класс, а когда он перейдет в четвертый, они встретятся, потому что война к тому времени уже кончится. Вот только дойдут они с нашими войсками до границы, да и погонят немцев домой, а потом придушат Гитлера в его же логове...