И темной ночью Григорий ушел в лес. Долго мы стояли с Ваней за огородами и всё махали платками ему вслед, пока темный силуэт не растаял в ночи.
А через несколько дней, когда нас погнали рубить лес вдоль железной дороги, бабка Опанасиха украдкой передала мне письмо. Я сразу поняла: от партизан! И уже ни о чем не думала, как только об этом письме. От кого оно? От Григория или?.. Улучив минутку во время передыха, осторожно взглянула на конверт... От него! Слава тебе, господи... Значит, жив! Добрался-таки и воюет! Скажи на милость, вот ведь солдат! Золотко ты мое, любимый мой!.. Но вскрывать письмо не стала: боялась, увидят. Решила: прочтем дома с Ваней вдвоем.
И вот вечером - сумерки начали густеть - мы сели читать. Но написано было немного. Он разыскал, кого хотел, работа идет полным ходом. Он здоров, чего и нам желает. Крепко целует нас с сыном, обещает скоро вернуться. Позднее уж, когда кончилась война, узнала я, что Гришу сразу же приняли как родного. Одели, обули, дали оружие. Командир партизанского отряда у них Николай Архипович Прокопюк. А чуть далее - другой отряд, там командиром Черный, секретарь райкома. Оба отряда имели сообщение друг с другом и устраивали диверсии: взрывали немецкие эшелоны, мосты, рвали линии связи, портили пути сообщения, обстреливали составы с гитлеровцами.
И только кончили мы читать, подняла я глаза на Ванюшку... да так и обомлела. Сидит, как сокол на руке у охотника, - напрягся весь, аж пальцы побелели у края стола, щеки горят, жилка кровяная нервно бьется на виске, а глаза... веришь ли, сынок, глаза глядят туда, куда ушел отец. Но не глядят - горят, пылают, того и гляди искры метать начнут! Ворохнулось тут у меня сердце, обмерла я вся; и подумала: ведь уйдет... к отцу своему, в отряд... Решил уже! Давно, без меня! И глаза его об этом мне сказали. Кинулась я к нему с плачем:
"Сыночек, не вздумай!.. Не смей! Вижу, что в голове держишь... Отцу что обещал? А сам? Хочешь покинуть мать?! Ну! Говори же, говори! Хочешь, да?.."
А он молчит. Ни слова в ответ. И крепко-крепко сжал зубы. Поняла я тогда, что он и вправду уже все решил. Его сердце билось рядом с отцом, не со мной. Он был для него богом, я - всего лишь картинкой святого.
Тогда я бросилась перед ним на колени... Я обхватила его ноги и билась о них головой, вцепилась в него и рыдала, словно его уже нет и передо мной всего лишь его мертвое, еще не остывшее тело!.. Но он был недвижим. Тогда я посмотрела ему в глаза... прямо в глаза!!! И увидела в них холодную решимость. Они не излучали ласку, в них не было любви; вместо этого они горели жаждой подвига и были устремлены туда, где гремели пушки, рвались снаряды, падали под откос поезда.
И я поняла, что мне не удержать его. Слишком слаба моя власть над ним... Он бросился ко мне, когда я упала на пол, стал целовать меня в щеки, глаза, губы. "Мамочка, мамочка, ну что ты, не надо! Я ведь никуда не ушел, а ты уж хоронишь меня. Отцу бы это не понравилось".
"Отцу... А обо мне ты подумал? Всё только о нем! Он еще не ушел... Значит, уйдешь? Обещай мне, что ты этого не сделаешь! Обещай! Ведь тебе всего девять лет, ну какой из тебя солдат! А отцу ты станешь только обузой, а не помощником. Да и найдешь ли его? Один, не зная, куда идти, а кругом немцы! Лес-то, вон какой огромный! Кого там найдешь? Тебя убьют, ты даже не доберешься до этого отряда, это ты понимаешь? Или возомнил себя взрослым, и мать для тебя уже ничто? Так знай, никуда не пойдешь, не пущу! И не думай даже! Запрещаю! Дай слово, что не пойдешь! Сейчас же дай матери слово!.."
Так я сказала ему, и он терпеливо выслушал меня. Знаешь, что было потом? Что я услышала от него?
- Он не дал этого слова! - в ужасе воскликнул я.
- Он ответил: "Мама, отец учил меня никогда не давать обещания, если не уверен, что сдержишь его". И я поняла, что он поступит по-своему. Так и случилось. Но не на другой день, а примерно неделю спустя. Я не ожидала, успокоилась было. Прихожу вечером домой, а на столе записка. Сейчас покажу.
Она достала из комода старый семейный альбом с фотографиями, раскрыла его на последней странице и протянула мне листок бумаги из ученической тетради. На нем неуверенным еще детским почерком было написано:
"Прости меня, пожалуйста, мама, но мне нельзя иначе. Я ухожу, сама знаешь, куда, поесть с собой взял. Не ищи меня. Когда ты увидишь это письмо, я буду уже далеко. Но я тебе обязательно напишу, ты только не плачь и жди.
Люблю тебя, мама, и крепко целую. Твой сын Ваня".
Я прочел и содрогнулся; словно лопнуло что-то в груди у меня самого. Листок этот ходуном заходил у меня в руках. И нежданно-негаданно заволокло глаза слезами: подумалось вдруг в ту минуту, что это не ее, а мой сын писал это. И уже очень давно...
Я вернул письмо. Мать перечитала его еще раз, покачивая головой и тихо стоная, потом бережно положила на место и, закрыв альбом, продолжала:
- И Ваня написал. Дней через десять принесли мне весточку от него. Он не сообщал, как добрался и нашел этот отряд, рассказал только, что отец был недоволен, ругал его, но потом успокоился. А спустя полмесяца я узнала, что нашего сынишку в отряде все полюбили: мужчины учили его прицельно стрелять и быстро разводить костер, а женщины баловали, кто чем мог: конфетой, шоколадом, фруктами. А он везде появлялся и всем помогал: поварам на кухне, портнихам и радисткам. А потом стал санитаром: ходил за ранеными, дежурил у них, приносил пищу и воду. Подолгу просиживал с ними, слушая рассказы о войне.
Так писал мне их комиссар. Потом добавлял, что Ваня всегда ложился спать рядом с отцом, стоял с ним на дозоре, даже ходил в деревню за продуктами и узнать, много ли там немцев. Словом, повсюду был с отцом, как привязанный. А вечерами они ели печенную в костре картошку, и Ваня слушал страшные рассказы. Партизаны глядели на них и говорили: "Скажи на милость! Вот бы меня кто так любил..." Григория часто посылали на опасные задания: взрывать мосты и пускать под откос вражеские поезда с техникой, обмундированием. Они ходили группами по три-четыре человека. Командир писал, как Ваня всегда настойчиво просил отца взять его с собой, даже показывал, как он уже умеет стрелять из автомата, но отец всегда отказывал ему. Не детское это, мол, занятие. Сиди и жди меня, а я скоро вернусь. И возвращался после того как где-то вдалеке гремело и ухало, рвались снаряды и гранаты, трещали автоматные очереди. Потом отряд покидал стоянку и находил другое место, снова неподалеку от дороги из Ровно на Ковель, по которой шли на восток немецкие эшелоны.