Долго патрулировали железнодорожную насыпь в этом месте вражеские летчики, ожидая прохода эшелона, но партизан не увидели. Наконец, догадавшись, видимо, в чем дело, спешно повернули и устремились к Ковелю, в район рожищевских болот...
Болота преграждали путь карателям. Да они и не могли подумать, что отряд остановится именно здесь. Но такое место выбрал командир и тотчас поставил задачу: эшелону удалось проскочить, и теперь уничтожить его должны только они, надеяться больше не на кого. И к насыпи, хорошо просматриваемой из-за редкого леса, спешно отправилась группа из пяти человек; в руках у них взрывчатка и машинка с рукоятью выключателя и длинным проводом. Остальные бойцы залегли в кустарнике по обеим сторонам пути, растянулись по всей насыпи.
В этой пятерке оказался Григорий. Сам вызвался. Сын подошел, приник к отцу, а в глазах - просьба, чуть не мольба:
- Папка, и я с тобой...
- Нет! - сурово отрезал отец. - Шутишь? Не за грибами иду и не на рыбалку. Со смертью в прятки играть.
- А я? А если ты?.. - чуть не вскричал Ванюшка. - Я хочу быть с тобой! Я убью фашиста, если он только посмеет... Ну возьми меня, папа!
Григорий присел на корточки, обнял сына, поцеловал, долго смотрел в глаза, такие родные и милые, словно хотел запомнить их...
- Боишься, что меня убьют?
- Да!
И глаза мальчика заволокло слезами. Отец прижал его к себе крепко, как только мог.
- Не бойся, сынок. Меня ни одна пуля не берет, ты же знаешь. Вон их сколько летело ко мне, да только покусали и попадали, бессильные убить. До сердца моего ни одна не добралась и не доберется, обещаю тебе это. А вот за тебя - как поручусь? Вдруг ты не такой заговоренный, как я? Что я тогда матери скажу?.. Но не хочу об этом думать, потому как ты останешься жить, должен остаться. Я приказываю тебе, слышишь?
- Слышу, папа, - едва слышно выдавил из себя Ваня.
- Ты ведь не хочешь, чтобы твой папка умер? Конечно, я мог бы и не спрашивать, но знай, если случится что с тобой... если тебя не станет... то я умру.
Сын еще крепче прильнул к отцу, обхватив его руками за шею, положив маленькие горячие ладошки ему на затылок. И прошептал:
- И я умру, если не станет тебя... Потому что больше у меня не будет такого отца. Зачем мне тогда жизнь?
- Не смей так говорить, сынок. Ты должен жить вопреки всему, что бы ни случилось! Впереди у тебя светлое будущее, и ради наших детей мы, их отцы, и идем на смертный бой с врагом. Понимаешь? Ты понимаешь меня, сын, Ванюша мой дорогой?..
- Да, папа...
- Вот и хорошо. Оставайся и жди, а я скоро вернусь. Обязательно вернусь, родной мой! Мы им покажем!..
И, скупо улыбнувшись на прощанье и поцеловав сына, отец поднялся и пошел. Потом оглянулся и махнул рукой уже издали... И хорошо видел маленькую, одинокую фигурку с пилоткой в руке меж двух берез, но, к сожалению, не смог заглянуть мальчику в глаза.
Плотно сомкнув губы, не двигаясь, сын долго глядел отцу вслед. В его глазах горела та же решимость, которую незадолго перед этим видела его мать.
И ни один человек в отряде не спохватился, когда Ванюша внезапно исчез, едва группа подрывников скрылась из виду...
... Эшелон приближался. Партизаны быстро положили мину под рельс и уже начали отходить, как вдруг с неба донесся рокот моторов, и хищные носы "мессершмиттов", нацелившись, устремились к насыпи, поливая ее огнем из пулеметов. Трое так и не успели уйти, остались лежать близ путей. Григория и его товарища смерть миновала. Они торопливо растянули провод, установили взрывную машину средь высокой травы и залегли, поджидая состав. Но самолеты вернулись, и вновь затарахтели с высоты пулеметы. Оба партизана поспешили скрыться в молодом березняке поодаль: здесь, на открытом месте они были как на ладони.
И тут послышался шум паровоза. Эшелон медленно подходил к месту, где стояла мина. Метров триста уже ему осталось. Двести... Сто... Надо торопиться к рукояти, уже показались из-за кустарника две платформы с песком впереди паровоза!
И партизаны поползли, дождавшись, когда самолеты уйдут для повторного захода. И вот она уже видна, долгожданная рукоять, которую надо повернуть. Всего десять метров до нее! Восемь! Пять! Еще немного...
И в это время сверху застучал пулемет. Остался-таки один немец в воздухе, шел позади тех, что разворачивались где-то неподалеку. И выполнил свою задачу: настигли вражеские пули обоих партизан. Григорий первым ткнулся лицом в траву и застыл; позади него замер, убитый в голову, его товарищ.
Пять метров... И некому повернуть рукоять. А эшелон уже выплыл из ольшаника и, пыхтя, полз вдоль насыпи. Сзади, за паровозом, стояли на платформах гитлеровцы с автоматами в руках и зорко глядели по сторонам. Другие наугад били из пулеметов по кустам и высокой траве.
И тут Григорий, тяжело раненный, обессиленный, но живой, услышал рядом голос:
- Папка... Папочка!.. Очнись! Что с тобой? Ну очнись же!..
Григорий не поверил своим ушам. Не чудится ли ему? Может, это перед смертью в последний раз слышит он голос сына?.. И тут почувствовал, как кто-то теребит его за руку, все настойчивее, с плачем, и пытается повернуть его хотя бы на бок, чтобы посмотреть в глаза, услышать голос, быть может, успеть сказать последнее "прощай!". Ему удалось повернуть голову. "Сын... Ванюшка... Это он" - пронеслось в мозгу. Хотел открыть глаза, но не смог, пошевелить губами - и тоже не вышло. Кровь текла из ран, унося с собой силу. Но она еще осталась, не вся ушла, и, усилием воли собрав ее остатки, пока не успели еще покинуть тело, Григорий открыл глаза.