Беглец на мгновение остановился у кромки леса, поскольку не решался, куда повернуть.
– Понял! Они ни за что не додумаются искать меня там, – вскричал он, бросившись через лес к Страке. До него донеслось улюлюканье преследователей, которые выбрались на сушу. Он скакал и скакал с быстротой загнанного оленя – по камням, через болота и кустарник. Он мчался вперёд, пока не увидел свой вигвам. Звук погони затих, и он надеялся, что дикари взяли след, который увёл их в сторону посёлка.
Он вошёл в хижину, запыхавшийся. Мальчик спал, но его мать услышала, как вернулся её муж.
– Малеска, – сказал он с колотившимся сердцем. – Малеска, мы должны расстаться. Твоё племя жаждет моей смерти, воины идут по моему следу! Ты слышишь крики? – добавил он.
Из леса донеслось дикое улюлюканье, и охотник, оттеснив Малеску, схватил боевую дубинку и приготовился к нападению.
Малеска подбежала к двери и с видом испуганной лани выглянула наружу. Вернувшись к мехам, она положила спящего ребёнка на голую землю; жестами она показала мужу лечь вниз и завалила шкурами его тело; затем она взяла ребёнка на руки, улеглась на куче и накрылась медвежьей шкурой, притворившись, что спит. Она едва устроилась, когда в вигвам вошли три дикаря. Тот, что держал горящий факел, начал поиски беглеца. Пока другие рыскали среди скудной обстановки, он приблизился к дрожащей индианке, ощупал меха и сдвинул медвежью шкуру, но всё, что он нашёл, – это Малеска с заспанным милым лицом и прекрасный младенец, лежащий у неё на груди. Дикарь, как будто укрощённый красотой девушки, осторожно укрыл её шкурой, что-то сказал своим спутникам, и они вышли из хижины, больше не тревожа её обитательницу.
Малеска притворялась спящей, пока не услышала, что индейцы снова ушли в лес. Затем она поднялась и сдвинула шкуры со своего мужа, который чуть не задохнулся под ними. Когда он встал на ноги, она дала ему в руки дубинку, взяла младенца и направилась к выходу из хижины. По её действиям Данфорт понял, что она хочет бросить своё племя и бежать с ним. Он никогда не думал о том, чтобы представить её белым в качестве своей жены, и сейчас, когда обстоятельства вынуждали его или расстаться с ней навеки, или забрать её к своему народу, он почувствовал сильнейшие угрызения совести. В нём боролись любовь и гордость. Ему представилась картина бесчестия – то презрение, с которым его родители и сёстры встретят его индейскую жену и ребёнка-полукровку, и у него не хватало мужества на то, чтобы из-за подобного брака пасть на самое дно. Эти противоречивые мысли промелькнули в его голове за одно мгновение, и когда индианка остановилась у двери, тревожно вглядываясь в его лицо и призывая следовать за ней, он резко сказал:
– Малеска, я пойду один; ты с мальчиком останешься со своим народом.
От этих слов несчастная индианка поникла духом. Она съёжилась и посмотрела на него с видом такого унижения и такого упрёка, что сердце охотника дрогнуло. Медленно, как будто её душа лишилась всех сил, она, волоча ноги, подошла к мужу, рухнула на колени и подняла ребёнка вверх.
– Грудь Малески иссохнет, и ребёнка некому будет кормить, – сказала она.
Это прекрасное дитя… эта молодая мать, униженно стоящая на коленях… эти большие тёмные глаза, померкшие от волнения, и этот голос, полный нежной мольбы… сердце мужа не могло вынести всего этого. Его грудь вздулась, из его глаз потекли слёзы, и, подняв индианку с ребёнком, он снова и снова целовал их.
– Малеска, – сказал он, прижимая её к груди, – Малеска, сейчас я должен идти, но когда пройдёт семь солнц, я вернусь; а если племя ещё будет желать моей смерти, возьми ребёнка и ступай в посёлок. Я буду ждать тебя там.
Индианка склонила голову в знак покорности.
– Белый человек – хороший. Малеска придёт, – сказала она.
Ещё одно объятие, и несчастная индейская жена осталась наедине с ребёнком.
Несчастная Марта Феллоус встала рано и нетерпеливо ожидала прихода своего возлюбленного, но прошло утро, приближался полуденный час, а Джонса всё не было. В душе девицы была тяжесть, и когда её отец пришёл обедать, её глаза были красны от слёз, а её прекрасное лицо потемнело от раздражения и печали. Она страстно желала спросить отца о Джонсе, но набралась смелости только тогда, когда он уже дважды наполнил пудингом и молоком свою коричневую глиняную чашку.