— Бубакар, кто принес сюда землю? — спросил я.
— Ветер. Мы делаем такие ограды из камня, в которых задерживается несомая ветром пыль. За полгода, иногда за год набирается земли вот на такое небольшое поле. Нужно только следить, чтобы его не смыло дождями. Я заложил еще одно поле, — Бубакар указал на каменную «изгородь», за которой пока еще было лысое плато. — Места у нас много, а земли нет.
Мы спустились в живописный каньон, на дне которого было «заложено» еще несколько будущих «полей». На отвесной скале были видны многочисленные пещеры телемов, вытянувшиеся в ряд, словно гигантские гнезда береговых ласточек. Когда, тяжело дыша и обливаясь потом, мы выбрались из каньона, в расщелине открылся чудесный вид на деревню Ирели, в которую предстояло спускаться метров 250–300, прыгая с камня на камень. В самом начале эта символическая тропа обрывалась, и два нависших один над другим обломка скалы соединялись полутораметровой лестницей, представлявшей собой бревно с засечками, основание которого было зажато грудой небольших камней. Признаюсь, когда я, обвешанный фотоаппаратами, ступил на, качавшееся бревно и подо мной в глубокой пропасти открылся вид на деревню, то- ощутил внутри какую-то неприятную звенящую пустоту. Но среди нас была женщина, и я, превозмогая страх, решительно спустился по лестнице.
Бубакар подвел нас к куче старых жердей. Некоторые уже сгнили. Мы стояли на узком, не шире метра, карнизе, а над нами отвесно поднималась пятидесятиметровая стена с пещерами. Это было местное кладбище. Жерди — остатки носилок, на которых поднимают покойников на карниз. Тело с помощью веревок втаскивают в пещеру, где оно обретает вечный покой. Остатки носилок нельзя использовать ни на дрова, хотя это здесь большой дефицит, ни на какие-либо другие цели под страхом навлечь беду на всю деревню.
От карниза начинался уже сносный спуск в Ирели, охраняемый каменным фетишем. Бубакар поторопился предупредить, нас:
— Осторожно, ни в коем случае нельзя вставать на этот камень!
Еще несколько десятков метров — и перед нами сваленный бурей баобаб. Судя по свежему слому, упал он недавно. Наш гид озабоченно зацокал языком:
— Плохо, очень плохо. Теперь вся деревня целый месяц будет говорить только об этом.
— Почему, Бубакар? — удивились мы.
— У нас, догонов, вообще всякому событию придается особый смысл. А этот случай — чрезвычайный. Подумайте, ведь баобаб стоял здесь еще тогда, когда не родился самый старый человек в деревне. Затем родился он, потом его дети, потом внуки, а баобаб все стоял. Он был для них вечен, как эти камни. И вдруг рухнул… Старики скажут, что надвигается большая беда, а бед у нас и так хватает.
По некоторым интонациям Бубакара я понял, что он хотел дать нам понять: ему, мусульманину, не пристало бояться подобных примитивных суеверий, но он озабочен моральным состоянием своих земляков.
Мы шли по тесным тропинкам между строениями, которые были сложены из больших камней и обмазаны глиной. Строгими рядами выстроились коробочки зернохранилищ с островерхими шляпками соломенных крыш. Они почему-то так ярко выделялись среди скал, что за ними совершенно терялись фасады домов с нишами, резными дверями с красивыми деревянными замками. На стенах некоторых строений — нехитрый глиняный орнамент, изображающий какого-нибудь предка или древнюю идеограмму. Часто встречается знак канага — разлапистый двойной крест, означающий человека в мире, в пространстве, подпирающего небо и попирающего землю.
Центральное сооружение деревни — тогуна — «дом совещаний». Это нечто вроде навеса на массивных колоннах с толстой, метра в полтора, крышей из тростника, под которой прохладно даже тогда, когда в двух шагах на солнце — пекло. Здесь обсуждаются общественные вопросы и разрешаются споры. Мы пришли в деревню в жаркий полдень, в тогуне, наслаждаясь прохладой, в это время отдыхами старики.
Мы обогнули последний «квартал» и увидели еще один рухнувший баобаб. Теперь Бубакар не на шутку заволновался:
— Вот уже два упавших баобаба! Что теперь скажут в деревне?!
Миновав фетиш, охраняющий выход из Ирели, мы спустились на вязкий песок Гондо-Сено. Наши ноги гудели от усталости, а впереди еще было несколько километров по горячему песку и обратный подъем на скалу. Выросшие на бедной почве слабенькие деревья карите почти не давали тени. Повсюду было посеяно просо. Урожаи на песке жалкие, но «не пропадать же земле», сказал Бубакар.
Очень хотелось пить. У нас была литровая бутылка с минеральной водой, но мы боялись к ней притронуться, понимая, что стоит только почувствовать вкус воды — и бутылка будет пустая. Пот с лица катился градом. Мы старались шагать в ногу и поддерживать такую скорость, чтобы отважившаяся на этот маршрут женщина не отставала.
Высоко над нашими головами «проплыла» и осталась позади деревня Пеге. Тут уже устал и наш гид. Он остановился возле плоского камня в узенькой тени тамаринда[29], тяжело опустился на камень и, отдуваясь и обмахиваясь шляпой, сказал:
— Давайте отдохнем здесь.
Мы достали воду — и произошло то, чего мы все так боялись: стоило губам ощутить теплую влагу — как уже невозможно было себя сдержать. Бутылка прошлась по кругу и тут же опустела. Бубакар от воды решительно отказался, он-то знал, что означает в этих местах каждый глоток для непривычных тубабу.
И вот мы снова двинулись в путь по раскаленной земле.
Тишину неожиданно нарушила какая-то заунывная мелодия. Я с изумлением оглядываюсь на моих спутников, но и они вопросительно смотрят на меня. И тут из-за тощих кустов появился сухонький старичок с пучком хвороста на голове. Он оборвал свою песню без слов, с улыбкой взглянул на наши раскрасневшиеся и мокрые лица добрыми и понимающими глазами и вежливо поздоровался на местном наречии. Мы с трудом открыли рты для ответного приветствия…
Наконец-то мы дошли до> подножия деревни Банани. Это действительно так, деревня и скала — одно целое. Архитектура повторяет конфигурацию величественного камня, и деревня, если отвлечься от соломенных крыш зернохранилищ и деревянных лестниц, не что иное, как хорошо организованная груда камней.
Было совершенно очевидно, чтобы попасть в деревню, нам придется карабкаться по камням на скалу.
Одолев первые метры, я подумал о том, что совсем бы не удивился, если бы услышал где-нибудь рядом пыхтение Сизифа, катящего вверх свой вечный камень. Но вскоре разглядел чуть в стороне совсем не Сизифа, а вереницу полуголых женщин, которые несли на голове огромные кувшины с водой. Они шли ровным, спокойным шагом, не останавливаясь ни на миг, обыденно и просто, как наши жены в универсам за кефиром. Я тоже расправил плечи и поднял голову.
Кусочек пространства между тремя лежащими рядом камнями занесло песком, и оттуда торчал зеленый росточек. Зная наперед ответ, я все-таки спросил Бубакара, что это такое.
— Просо. Догоны сеют его везде, где только можно, — последовал ответ.
Наконец мы поднялись на относительно просторную площадку-уступ, место, до которого обычно доводят туристов, решивших двинуться по маршруту «малого круга». В туристский сезон на площадке идет бойкая торговля сувенирами: кувшины и туески из калебасов, похожие на песочные часы барабаны, деревянные маски, резные деревянные замки, нехитрые предметы догонского ткачества и даже потешные кремневые пистолеты, производящие яркую пороховую вспышку (их усердно предлагают в качестве «древнего догонского оружия»).
Стоит проявить интерес — и вам предложат попробовать местное пиво из проса, а в ожидании калебаса с мутным прохладным напитком, напоминающим российский деревенский кислый квас, вы услышите унифицированный и упрощенный для туристов (минут на семь-десять) миф о бледном лисе, современнике и участнике сотворения мира. Тут же вам попытаются всучить за большие деньги резную деревянную дверцу с персонажами этого мифа, которая якобы предназначена «для самого настоящего» святилища догонов, и если уж ее решили продать, так только в связи с материальными затруднениями деревни, и обязательно добавят, что «только вам», потому что вы, именно вы производите очень хорошее впечатление.
29
Тамаринд — дерево семейства бобовых, с длинными съедобными плодами. Применяется также в медицине.