Я хочу этим сказать, что мы всегда хладнокровно и апатично принимали реальные факты, нам было совершенно все равно, какие населенные пункты какими странами поглощены и еще будут поглощены. Тем не менее, в Прагу я ехала с другим чувством, чем в Париж, только в Вене всегда жила пусть не настоящей, но и не напрасной жизнью, только в Триесте не была чужачкой, но это становится все безразличней. Не так уж обязательно, но мне хотелось бы как-нибудь и поскорее, возможно, еще в этом году съездить в Венецию, которой мне никогда не узнать.
7-й вопрос:……………………………………………………..?
Ответ: Я полагаю, что это недоразумение, я могла бы начать сначала и ответить вам поточнее, если вы будете со мной терпеливы, а случись опять недоразумение, так оно, по крайней мере, будет новым. Усугубить путаницу мы уже не можем, нас ведь никто не слышит, где-то в другом месте сейчас тоже спрашивают и отвечают, имея в виду еще более странные проблемы, их каждый день заказывают для дня грядущего, проблемы изобретают и пускают в оборот, на самом деле этих проблем не существует, слышишь о них разговор и подхватываешь его. Я тоже просто слышала о проблемах, иначе у меня бы их не было, мы с вами могли бы сидеть сложа руки и пить, как бы это было приятно, господин Мюльбауэр, верно? Однако ночью, в одиночестве, возникают горячечные монологи, они навязчивы, ибо человек — существо темное, он сам себе хозяин только во мраке, а днем возвращается в рабство. Вы теперь мой раб, вы и меня превратили в свою рабыню, вы раб своей газеты, которой лучше бы не называться «Ночным выпуском», этой вашей рабски зависимой газете для тысяч рабов…
(Господин Мюльбауэр нажимает кнопку и выключает магнитофон. Я не услышала от него «Благодарю вас за беседу». Господин Мюльбауэр в величайшей растерянности, он готов повторить интервью, прямо завтра. Будь здесь фрейлейн Еллинек, я бы знала, что сказать, — что буду занята, или больна, или в отъезде. У меня окажется неотложное дело, свидание. Господин Мюльбауэр потерял со мной полдня, он дает мне это понять, в расстроенных чувствах убирает аппарат и откланивается со словами: «Целую ручку».)
Ивану, по телефону:
О, ничего особенного, я просто
Какой у тебя голос, ты что, спала
Нет, просто вымоталась, весь день
Ты одна, эти люди
Да, ушли, и весь день
Я весь день пытался
Я потеряла весь день
Иван более подвижен, чем я. Если он не измотан, он весь — движение, но если он устал, то он куда более усталый, чем я, и только тогда его злит разница в возрасте между нами, он сознает, что зол, ему хочется быть злым, а уж сегодня он должен особенно на меня злиться.
Здорово ты защищаешься!
А почему ты защищаешься?
Надо нападать, так нападай же на меня!
Покажи мне руки, нет, не ладони
Я ведь не хиромант
Это видно по коже тыльной стороны
У женщин я это замечаю
Однако на сей раз я выиграла, по моим рукам ничего не видно, кожа на них не морщинистая. Но Иван опять нападает.
Я это часто вижу по твоему лицу
В тот раз ты выглядела старой
Иногда ты выглядишь совсем старой
Сегодня ты выглядишь на двадцать лет моложе
Больше смейся, меньше читай, больше спи, меньше думай.
Тебя же старит то, чем ты занимаешься
Серые и коричневые платья тебя старят
Пожертвуй свои траурные платья Красному Кресту
Кто позволил тебе носить эти похоронные платья?
Конечно, я злюсь, мне хочется злиться
Сейчас ты у меня будешь выглядеть моложе, я из тебя возраст вытравлю!
Иван, заснувший было, просыпается, а я возвращаюсь с экватора, еще взволнованная событием, свершившимся миллионнолетие тому назад.
Что это с тобой?
Ничего, я изобретаю
Это будет что-нибудь стоящее!
Я почти всегда что-нибудь изобретаю. Иван прикрывает рот рукой, чтобы я не заметила, как он зевает. Ему надо сию же минуту уйти. Время — без четверти двенадцать. Наступает полночь.
— Я только что изобрела, как мне все-таки переделать мир!
— Что? И ты туда же? Переделать общество, условия жизни? Да люди сейчас прямо наперегонки это придумывают.
— Тебе правда неинтересно, что я изобретаю?
— Сегодня наверняка нет, на тебя, похоже, нашел стих, а изобретателям нельзя мешать, когда они работают.
— Тем лучше, значит, я изобрету это одна, но позволь мне изобрести это для тебя.
Ивана не предостерегли против меня. Он не знает, с кем общается, не знает, что имеет дело с существом, способным его морочить, я не хочу сбивать Ивана с толку, но ему никогда не увидеть, что я двойная. Я ведь еще и создание Малины. Иван беззаботно вверяется внешнему облику, моя телесность для него — точка опоры, возможно, единственная, но мне она мешает, пока мы говорим, я стараюсь не давать волю мысли, что через какой-нибудь час, вечером или поздно ночью мы будем лежать в постели, — стены же могут внезапно оказаться стеклянными, может быть сорвана крыша. Предельное самообладание позволяет мне перед тем сидеть напротив Ивана, молчать, курить, разговаривать. Ни единого жеста, ни единого слова, по которому кто-то мог бы судить, что это возможно, что это произойдет. В какое-то мгновенье есть Иван и есть я. В другое — мы. Потом опять: ты и я. Это два существа, которые не строят друг с другом никаких планов, не стремятся к сосуществованию, к прорыву куда-то еще, в другую жизнь, но и не к разрыву, но и не к признанию преимущества того или иного языка. Мы обходимся и без толмача, мне ничего не узнать про Ивана, ему ничего не узнать про меня. Мы не производим товарный обмен чувствами, не занимаем властных постов, не ждем поставок оружия для поддержки и охраны собственной личности. Почва под нами рыхлая, добротная, и что падает на мою землю — принимается, я размножаюсь словами и, продолжая свою жизнь, продолжаю и жизнь Ивана, я создаю новый род, из моего соединения с Иваном на свет родится нечто угодное Богу:
Птица-Феникс
Лазурит
Блуждающие огни
Капли нефрита
Глубокоуважаемый господин Целый!
Первое, что стало меня в вас раздражать, был ваш оттопыренный мизинец, когда вы представлялись за столом, в большой компании, и щеголяли своими остротами, которые мне и всему застолью казались свежими, но скоро перестали таковыми казаться, ибо я еще не раз слышала их от вас в других компаниях. Вы прямо искрились юмором. Но что меня под конец стало злить, и злит по сей день, так это ваша фамилия. Написание вашей фамилии дается мне с трудом, если я слышу ее от других — сразу начинается головная боль. Когда думать о вас для меня неизбежно, я нарочно называю вас про себя «господин Цельный» или «господин Целина», как-то пробовала уже вариант «Цельник», но лучшим выходом остается все же «господин Целик», так я почти не отклоняюсь от вашей фамилии, но, придавая ей некоторую диалектальную окраску, делаю ее чуточку смешной. Я вынуждена наконец вам это сказать, потому что слово «целый» встречаешь ежедневно, люди часто его произносят, я и сама не могу без него обойтись, в газетах и книгах оно попадается то и дело. Мне надо было поостеречься, хотя бы из-за вашей фамилии, с которой вы продолжаете вторгаться в мою жизнь и отягощать ее сверх всякой меры. Звались бы вы Копецки или Вигеле, Ульман или Апфельбек — у меня была бы более спокойная жизнь и я могла бы подолгу о вас не вспоминать. Даже если бы вы прозывались Мейер, Майер, Майр или Шмидт, Шмид, Шмитт, у меня была бы возможность думать не о вас, когда произносятся эти фамилии, а вспоминать кого-то из моих друзей, кого тоже зовут Мейер, или некоторых людей с фамилией Шмидт, сколь бы различно она ни писалась. В компании, за столом я изображала бы изумление или любопытство, я и в самом деле могла бы в спешке, в разгар этих пошлых, подлых разговоров, спутать вас с другим Мейером или другим Шмидом. Какая идиосинкразия! — скажете вы. Недавно, когда меня прямо-таки пугала мысль о встрече с вами, — в то время как раз возникла новая мода на платья из металла, рубашки из цепей, бахрому из колючек и украшения из проволочных заграждений, — я почувствовала себя вооруженной для этой встречи, даже уши не оставила свободными, а подвесила к мочкам два здоровенных пучка терновника прекраснейшего серого цвета, которые при каждом движении головы причиняли мне боль или соскальзывали, оттого что в раннем возрасте мне забыли проколоть ушные мочки, которые у нас в деревнях беспощадно буравили всем остальным девочкам в самом нежном возрасте. Вот только я не понимаю, почему этот возраст называют самым нежным. Но в этом платье-панцире, в такой броне, я была бы неуязвима, защищая свою жизнь, свое тело, от описания коего вы меня избавите, ибо когда-то его знали…