— А мне без разницы, кто там. Вижу, что драпает. В таких машинах наш брат рядовой не раскатывает.
— Вертишь языком, как корова хвостом! — рассердился усатый. — А машина эта нашего командующего фронтом генерала Малиновского Родиона Яковлевича. Понял, пустобрёх? Он войск никогда не оставит. И не драпаем мы, а отступаем. Временно. — Усач затянулся самокруткой. — Я вот к тебе давно присматриваюсь, парень. В бою ты храбрый, молодцом, а в мозгах — каша.
— Ну чего ты пристал ко мне, Малушкин? По тебе, так и слова не вымолвить? Я ж только предположение высказал.
— Предположение! — передразнил его Малушкин. — Молод ты ещё всякие предположения высказывать! Ты слыхал, как нас солдаты с соседнего фронта нарекли? «Орлы Малиновского»! Вот так!
— Орлы? — криво усмехнулся боец. — То-то ж мы от немца удираем с орлиной скоростью!
— Пустобрёх ты и есть! — вконец разозлился Малушкин. — Отступаем не только мы. А придёт час — так вперёд рванём, что чертям тошно станет!
— Хорошо бы! — вздохнул молодой...
3
Малиновский и Ларин летели в Москву с тяжёлым чувством. Они были уверены, что в Москве их ждёт расправа, такая же, какая настигла в сорок первом году командующего Западным фронтом генерала армии, Героя Советского Союза Дмитрия Григорьевича Павлова и высших командиров этого фронта после того, как под напором гитлеровских армий наши войска обратились в бегство. Павлов и его ближайшие сподвижники после допросов были расстреляны.
Москва встретила Малиновского и Ларина проливным дождём и сильным ветром. После удушливой жары, которая измучила на Северном Кавказе, ненастная погода даже обрадовала: дышать здесь было куда как легче. Но чем ближе присланная «эмка» подъезжала к центру Москвы, тем мрачнее и безысходнее становилось настроение: кто знает, сколько времени отделяет их от последней черты, за которой может разверзнуться бездна? Родион Яковлевич был почти уверен: в лучшем случае разжалование, ну а в худшем...
В пути почти всё время молчали, каждый думал о своём. И только когда машина остановилась у гостиницы «Москва», Ларин хмуро обронил:
— Чего уж в гостиницу? Уж сразу бы на Лобное место...
Малиновский огорчённо взглянул на него: совсем отчаялся человек, негоже для члена Военного совета! А вслух сказал:
— Может, прорвёмся, Иван Степанович! Ведь сколько раз уже прорывались! Как там у поэта: «Ничто на свете не может нас вышибить из седла»? Так, кажется, или я переврал?
Ларин оторопело посмотрел на командующего и мрачно отмахнулся:
— Сейчас не до поэзии, Родион Яковлевич!
В гостинице к ним подошёл офицер в форме НКВД. Увидев его форму, Ларин вовсе сник. Он немного успокоился лишь после того, как услышал от офицера: им заказаны номера, в которых следует находиться безотлучно, так как в любой момент может последовать вызов в Кремль.
Разместившись в гостинице, Малиновский и Ларин стали ждать звонка из приёмной Сталина. И если длительное ожидание в обычных обстоятельствах, не предвещающих ничего чрезвычайного, переносится любым человеком тяжело, изматывая его нервы, то это ожидание превратилось в настоящую пытку.
Прошёл первый день, наступил второй, а Кремль, будто намеренно издеваясь, не подавал никаких признаков жизни. Может, вождь и впрямь позабыл о них, уже вычеркнув из списка живущих на Земле? Или специально нагнетал атмосферу безнадёжности?
В первые сутки ждать было легче: Малиновский обзвонил знакомых в наркомате обороны, Ларин перекинулся короткими фразами со знакомыми в отделах ЦК. Обстоятельных, а тем более дружеских разговоров не получилось: даже самые словоохотливые знакомые, которые прежде были рады пообщаться, теперь предпочитали говорить сухо, неопределённо и официально, ссылаясь на огромную занятость.
— Всё ясно, — с горечью констатировал Ларин. — Нас уже списали. Вступил в силу известный закон: падающего толкни, упавшего лягни.
— Если мы будем казнить самих себя, нам и Лобное место не потребуется, — Родион Яковлевич попытался вывести друга из подавленного состояния. — Не лучше ли подумать о том, что мы ответим Сталину, скажем, на такой вопрос: каким образом вывести фронт из нынешнего состояния?
— Оптимист ты, Родион, великий оптимист! — Ларин был поражён выдержкой Малиновского. — Неужто даже сейчас голова способна так мыслить?
— А для чего тогда эта самая голова дана человеку?