— Тетушка Ведасей, хватит причитать! — резко сказал Николай, поднимаясь. Сказал так, чтобы скрыть свою слабость, которая неодолимо растекалась по всему телу. — Не оставлю я вас, слышите, не оставлю!
Глава третья
Рия-рия, — на волынке играя,
Кто там прошел?
Тувудуп-тувудуп, — в барабан колотя,
Кто там прошел?
Отчего искривились лапоточки,
Кто наступил на них?
Отчего на губах твоих цвета нет,
Кто поцеловал?
Сунув в карман бутылку шампанского, Николай вышел во двор. И сразу будто провалился в преисподнюю. Снежные вихри подхватили полы пальто, ударили по лицу, сквозящий холод проник до тела. В белой круговерти не видно было ни неба, ни земли, ни дорожки к воротам.
Ну и погодка! Еще вчера стоял ясный морозный день, с безоблачного неба холодно светило солнце, и льдисто сверкающие поля покорно стыли под негреющими его лучами. И вот запуржило, завьюжило…
В городе как-то незаметно бушуют бураны. Теряется, глохнет ветер среди огромных домов, а снег тут же убирают машины. Зато вольная воля ему в полях, на открытых проселках. Гуляет, свистит лиховей, по крыши заметая бани, овины, обреченно приникшие к земле низкие избы.
Преодолевая ветер, Николай пересек улицу, впотьмах отыскал ворота Федора Прокопьевича. С усилием открыл калитку — так ее замело снегом. Вытянув вперед руку и стараясь обо что-нибудь не запнуться, поднялся в сени. И все-таки запнулся: подвернулось под ноги пустое ведро, с лязгом покатилось по полу. И тотчас зажглась лампочка под потолком. Постучал в дверь, но не услышал привычное «войдите» — уж так туг принято, не спрашивать, можно, нет, когда идешь в гости, — вошел без приглашения.
— Сразу узнал, что ты, — сказал вместо приветствия Федор Прокопьевич. Он сидел на низком стульчике, обтянутом поверху залощеной кожей, и чинил валенок.
— По походке, что ли?
— Да нет, по привычке. Кто в марийской деревне стучится? Один ты. Забыл, парень, родные обычаи… Ну да ладно, прохода давай, будешь гостем. Снимай, снимай свои штиблеты, ишь, ноги-то на что похожи. У нас ведь тута нет тротуаров. Вот валенки тебе приготовил.
— Спасибо, Федор Прокопьевич, но я не замерз, — сказал Николай, а все же снял ботинки, поставил их к печке. Надел подшитые валенки-домокатки и неожиданно ощутил, до чего они теплы и ловки на ногах. Да и как было не надеть — столько доброты и радушия звучало в голосе хозяина.
Давно не был Николай в дому Федора Прокопьевича, с любопытством осмотрелся. Просторно, чисто. Койка застлана пушистым шерстяным одеялом, таким, какие часто встретишь в городских гостиницах, на одеяле — гора подушек. До самого полу свисает упруго натянутая кружевная простынь, сверкающая крахмальной белизной. На полу — разноцветные половики и тоже разостланы ровненько, без единой морщинки. Будто текут они от двери к окнам. Пройдись по избе — и не услышишь своих шагов. Да и сами хозяева свежие, опрятные, словно только что вернулись из бани. Федор Прокопьевич сбрил свою сивую щетину. Он и его жена степенны во всем, даже в разговоре. Делают потихоньку каждый свое дело и без необходимости не обронят ни одного слова. Вот и к Николаю хозяева сдержанны, не пытают вопросами и вообще будто не замечают его. Но это не от нерадения к гостю, наоборот; очень даже уважают и рады его приходу, а то, что ни о чем не расспрашивают — таков у старых марийцев обычай. Хочешь — рассказывай о себе сам.
Прямо на обеденном столе стоит большой телевизор. Диктор рассказывает о награждении Марийской республики орденом «Дружбы народов». Но передачу никто не смотрит. Федор Прокопьевич, после того, как отдал Николаю валенки, взял республиканскую газету «Марий коммуна» и углубился в чтение, а жена с самого начала хлопочет у печки.
Вот досада, Николай никак не может вспомнить имя жены Федора Прокопьевича. Как-то неудобно, но придется обращаться к ней «бабушка». Вообще-то она бабушка и есть. В деревне всех старых людей называют бабушка или дедушка. И до сих пор еще бытует привычка окликать немолодых женщин по имени мужа: жена Федора Прокопьевича, жена Миколая Васильевича и так далее. Назови-ка какую-нибудь бабку по имени — пройдет и даже не обернется. Вроде бы оскорбил чем. А вот о нынешних женщинах этого сказать нельзя. Попробуй-ка окликни сейчас молодушку, «Эй, мол, жена Эдика!», так она такое тебе сказанет, что и ответа не подберешь… Обидится, год не будет разговаривать.
— Бежит, бежит, говорю! — крикнул Федор Прокопьевич, не отрываясь от газеты. Жена проворно повернулась от кухонного шкафа, сняла с кастрюли крышку, помешала варево деревянным половником.
— А телевизор-то что не смотрите? — осторожно начал Николай.
— А чо его смотреть-то, вот в газете о том же пишут. Пусть побалакают вместо нас. Мы ведь, сам знаешь, не больно разговорчивы.
Федор Прокопьевич снял очки, потер заскорузлым пальцем глаза.
— А вручать орден-то, чай, из Москвы приедут? — и сам же утвердил: — Конечно, из Москвы. Ведь не что-нибудь — орден! Да и надо, давно надо наградить марийский народ. Заслужил он того…
Федор Прокопьевич любил пофилософствовать, не упустил случая сделать это и сейчас. И правда, почему бы не поделиться своими соображениями с новым человеком? К тому же городским, образованным. Но заговорил он неожиданно не об ордене, а о политике. Видно, только что прочитал что-то в газете.
— Вот ты скажи мне, Миколай Иванович, почему не проходят на земле войны? И живут вроде люди теперь уж не бедно, а все делят чего-то. Какие опустошения эти войны приносят, сколько горя! Не тут, дак там воюют. То в Европе, то в Азии, то в Африке. Не успели уняться американцы во Вьетнаме, затеял войну Израиль с арабами. Вот почему они не могут жить мирно?
Николаи не сразу ответил. Понимал, что слишком упрощенно мыслит старик. Для него существуют только два понятия — война и мир, зло и добро. И чтобы объяснить ему все сложные взаимоотношения государств и народов, не хватит не только вечера, но и недели. Да и объяснишь ли? Поэтому сказал как можно проще:
— Тут Израиль виноват. И даже не сам Израиль как государство, а военная верхушка, руководство страны. Оно ведет захватническую политику.
— Там хозяйничают фашисты, — решительно поправил Федор Прокопьевич. — А им всегда нужна война. Без войны они жить не могут.
— Тоже верно, — охотно согласился Николай, надеясь этим и положить конец беспредметному разговору. Но не тут-то было!
— Как не верно! — подхватил старик. — Очень даже верно! Вот я был на последней войне. Ой, что повидал-пережил — не приведи господь никому! И все фашисты. Я не встречал израильских солдат, но убежден, что они такие же, как гитлеровские захватчики. И замашки у них такие, и политика такая. А в Чили? В Чили что делается! Разве не фашисты свергли правительство Народного единства?..
Николай уж было приготовился слушать долгие выкладки и умозаключения Федора Прокопьевича о международном положении, но выручила бабка:
— Хватит тебе, старик, мозги забивать парню. Чай, не знает он без тебя, кто фашист, а кто коммунист.
Вежливо посторонне Николая локтем, она поставила на стол в большом эмалированном блюде горячий, обдающий аппетитным паром суп.
— Угощай давай гостя.
Незлобиво ворча на старика, бабка принесла в тарелке запашистый, еще теплый хлеб, положила расписные деревянные ложки. Федор Прокопьевич неожиданно легко смирился с замечанием хозяйки, умолк, будто проглотил слова, потянулся за хлебом.
— Давай не стесняйся, Миколай Иванович. Повечеряем. Баба, подай-ко из шкафчика-то!
Бабка подала мужу бутылку водки, выставила две рюмки. Тут же полезла в погреб.