— Прошу любить и жаловать, мой лучший и единственный брат!
Гости учтиво поклонились, задвигали стульями, освобождая для Николая за столом место. Здесь были и молодые, и уже пожилые люди. У многих на коленях сидели ребятишки. Николай сразу очутился в центре внимания. Даже неловко себя почувствовал от многих, с любопытством рассматривающих его глаз. С удивлением услышал, что гости разговаривают и на русском, и на марийском, и на татарском языках. Никто не переспрашивал, не перебивал говоривших, видно, все хорошо понимали друг друга.
Николай не успел сесть, как к нему подошел мужчина, крепко, обеими руками пожал его руку:
— Здравствуй, здравствуй, дорогой землячок! Как узнал, что ты приехал, места не мог найти! Ведь, чай, не письмо пришло, а живой человек из родимого гнезда… Я уж десять лет как из дома-то. Ох, натосковался! В Советском районе жил, в Кукшэнере. Слыхал, чай?
— Нет, не слышал.
— Да не может быть! — искренне удивился мужчина. — Такую деревню — и не знать! Да вспомни-ка, вспомни, рядом с лесом стоит, в черемухах вся… Ну хоть в районе-то бывал?
— В районе бывал, а в Кукшэнере нет. Не доводилось.
— Все равно должен знать! — не унимался мужчина. — Раз на марийской земле родился — должен знать. Лучше нашей деревни на всем белом свете нет…
— Подожди-ка, Петр Спиридонович, не приставай к парню, — вмешался брат. — Он ведь городской человек, откуда ему знать про твою Кукшэнеру[2]? Мало ли деревень у нас на родине.
— Я и не пристаю, просто спрашиваю, — обиделся Петр Спиридонович. — Раз живет человек в Марийской республике, все обязан знать о ней. А о Кукшэнере и вовсе. Я вот когда уж из дому, а как закрою глаза, так и встает передо мной вся деревня: тесовые крыши, колодцы, черемухи, пересохшая речка, а за ней — горой поднимается лес. Сколько в нем грибов да ягод… Эх!.. — Петр Спиридонович хотел еще что-то добавить, но только махнул рукой, дескать, что там рассказывать, и, растроганный, сел на свое место.
Это был уже немолодой человек крепкой, широкой кости, с задубелым от ветров лицом и глубокими залысинами на загорелом лбу. Во всем его облике, манере разговаривать угадывался истинный мариец, волею судьбы занесенный в далекий от родины край.
— А о деревне Чашкаял слыхали? — в свою очередь спросил Николай. Спросил не без юмора, веселый смешок затаился на его губах. — Ну, в Сернурском районе которая?
Петр Спиридонович задумался, припоминая.
— Нет. Нет, не слышал про такую деревню.
— Ну вот, а говорите, «раз родился на марийской земле, должен знать». Большая ведь марийская земля, разве везде побываешь!
Шутка удалась. Все засмеялись, а Петр Спиридонович смутился, кашлянул в кулак, искоса поглядел на соседей, склонился к тарелке…
Но смущался недолго. Хлебнув раз, другой наваристых щей, он обрушил на Николая целый каскад вопросов: как теперь живут в марийских деревнях, какие изменения произошли за это время, что нового в Йошкар-Оле? И Николай, чувствуя, как тоскует душа у этого человека по родине, рассказывал. Рассказывал все, что знал и пережил сам. И сильным, и ущербным казался ему этот лишившийся родины человек. И чем-то он напоминал его самого, Николая… Во всяком случае, своими чувствами и устремлениями.
Невольно вспомнились давно прочитанные, но крепко запавшие в память строчки из стихотворения одного русского поэта:
— Так почему вы уехали, раз тоскуете по родной земле? — проникновенно спросил Николай.
— Жизнь такая была. Вербовка, вербовка… Уж больно хвалили эти земли. Теперешние бы времена — нипочем бы не поехал. Оно, конечно, здесь тоже не худо, может быть, даже лучше, но все же… Да и как теперь срываться с обжитого места? Дом, хозяйство, опять же ребятишки…
Петр Спиридонович пристально посмотрел на Николая:
— Поди подумал, что я век здесь буду жить? Не-ет, милый! Как только подниму да выучу детей — а у меня их вон орава какая! — ничто меня тут не удержит. Сразу домой! На родине и помирать стану…
— Ну, хватит разговоров! — встал Григорий. — Соловья баснями не кормят. Давайте-ка за встречу, — и поднял граненый стаканчик.
Николаю досталось место в середине, между Петром Спиридоновичем и полненькой розовощекой девушкой с толстой пышной косой, перекинутой через плечо на грудь. Она, улыбаясь, услужливо поставила перед Николаем предназначавшуюся ему стопку.
— Спасибо, — машинально сказал Николай да так и замер, увидев ее глаза. Она смотрела прямо, с пронзительной любознательностью, будто хотела заглянуть в его душу. И сами эти глаза были прекрасны: чуть-чуть раскосые, словно вытянутые в уголках, глубокие и ясные, как ночное майское небо.
Николай одним духом опорожнил стопку, протянул было вилку к тарелке с закуской, но девушка опередила его — подала большой сочный кусок арбуза.
— Попробуйте, очень освежает, — все с той же улыбкой сказала она.
Хмель сразу ударил в голову, по жилам заструилось тепло, и особенно — так показалось Николаю — теплом отдавало с правого боку, где сидела очаровательная соседка…
— Как же вас звать? — наконец спросил Николай.
— Ольга, — с готовностью ответила девушка и опять улыбнулась, обнажая сахарно-белые молодые зубы.
Весь вечер она услужливо подавала Николаю то одну, то другую закуску, мило улыбалась, непринужденно говорила, будто знала его не первый вечер. И Николай легко и радостно чувствовал себя рядом с ней…
— Теперь бы спеть, — вдруг подал голос Петр Спиридонович. Он выпил всего одну рюмку, никакими уговорами не могли его заставить выпить больше, и все это время задумчиво молчал… Вот ведь интересно получается: один выпьет — и развяжется язык, что никакого останову нет, а этот — точно воды в рот набрал. Все о чем-то думал.
— Ну так начинай, — поддержал Григорий.
Петр Спиридонович расстегнул пуговку на вороте рубахи, облокотился на стол, подперев небритые щеки толстыми кулаками, и неожиданно мягким голосом протяжно запел:
Как-то незаметно и очень в унисон подхватили женщины, и незатейливая марийская песня полилась, поплыла над застольем. И самое интересное, пели ее все: и марийцы, и русские, и татары. Видно, не раз бывали в этом доме.
Гости отложили вилки и ложки, отрешенно смотрели куда-то далеко-далеко, за стены дома, за поля, за степи, и каждый видел свое. Руки неподвижно лежали на коленях, на столе, беспомощные, непривычно ненужные. Песня, одна песня господствовала в доме и выражала все сразу: и думы, и надежды, и неизъяснимую печаль о чем-то утраченном. И соединяла всех одним высоким душевным настроем…
Но почему она так тревожит сердце? Вроде бы и слова простые, и мотив прост, а Николай видит, как у многих увлажнились глаза. И у самого спазмы сдавливают горло… Да потому, что песня эта о родине, а она у каждого своя, одна-единственная и неповторимая. Вот почему поют ее и марийцы, и русские, и татары…