— Ефим, а Ефим!
— Ой, — откликнулся Ефим Лукич.
— Не видишь, что ли, меня?
— Да как не вижу? Заходи!
— Нет, сперва айда ко мне, команмелна угощу, — слицемерил Никифор.
— Вон как! — удивился Ефим Лукич, распахивая окно. — i Женился, что ли, раз команмелна в доме завелись?
— Ты чего мелешь? — обиделся дед. — На кой черт мне баба — сам стряпал!
— Обманываешь, чай, — недоверчиво скосил набок голову Ефим Лукич. — Тетку Дарью нанял, чай? Слышал я, будто ты под старость лет с ней шуры-муры заводишь? Но это ничего, мужик ты достойный самой лучшей бабы…
— Тьфу ты, леший плешивый! — выругался дед Никифор. — Да если хошь знать, я свою Оксину ни на какую Дарью-Марью вовек не променяю, хоть и живой ее давно нету. Пусть земля ей будет пухом! Не болтай давай лишку, пошли, коль приглашаю.
— Ну ладно, ладно, не петушись, я ведь пошутковал, — примирительно сказал Ефим Лукич. — Заходи сам, у меня гости.
Дед Никифор только этого и ждал. Радостно прокашлявшись, быстренько забежал в избу, поклонился хозяевам, гостям и уселся на свободный стул.
Если правду сказать, то Никифор еще с вечера нацеливался навестить своего старого друга Ефима, попробовать его команмелна, но все не решался, пока утром не хватил для храбрости пару рюмочек. Нет, команмелна у него действительно были, и действительно он стряпал их сам, но получились они пригорелые и невкусные, а потому, приглашая Ефима, дед втайне надеялся, что тот откажется и зазовет его к себе в дом. Так и вышло, дед сидел в гостях у Ефима и, глядя на золотистые, источающие неописуемый аромат команмелна Ефима Лукича, с сожалением думал, что не научился готовить это яство, пока жива была Оксина. Надеялся прожить с ней до смерти, а не пришлось…
И сразу вспомнилось многое. В ладу и согласии жили они с Оксиной, дом был полон достатка, но вот беда, не было у них дет;ей, и из-за этого частенько возникали ссоры. Все собирались взять из детского дома мальчишку. Но так и не собрались.
А время текло, как вода в реке. Тяжело заболела, умерла Оксина. Надломленный горем, Никифор как-то быстро, в один год, сдал здоровьем, сильно постарел, и уже ничего нельзя было вернуть. Конечно, он мог сосватать какую-нибудь одинокую женщину, ту же Дарью, которая, верно, из чисто женского сожаления и доброты душевной до сих пор помогает Никифору по хозяйству, но не хотелось глумиться над светлой памятью любимой Оксины. Так и остался бобылем.
Сидит Никифор у своего друга Ефима Лукича, пьет сладкое вино, ест нежнейшие команмелна, и ничего ему больше не надо, лишь бы всегда были рядом друзья и всегда, вот так же, как в это славное летнее утро, в открытое окно влетало веселое ликование гуляющих на улице односельчан.
И вдруг праздничная деревня разом умолкла, будто что-то оборвалось. Заглохли гармони, стихли песни, не слышно стало веселого визга ребятишек. Только непонятливые коровы все просятся на луг, жалобно помыкивая в хлевах и загонах.
Праздник кончился, едва успев начаться. Что случилось, уж не пожар ли где? Нет, не похоже. Отчего тогда наступила такая угнетающая тишина? Так бывает после ослепительной вспышки молнии, когда застигнутые врасплох люди инстинктивно приседают и безотчетно пережидают томительно-длинные секунды, обреченно ждут, когда гулко и раскатисто грянет над головой гром. Но что-то затянулись эти зловещие секунды, что-то долго не могут прийти в себя люди.
— Радио! Включите радио! — первым опомнился Ефим Лукич.
Сам он вроде бы и встать не мог, лишь напрягся весь, собрал в горсть угол скатерки. Дед Никифор засеменил к репродуктору, дрожащей рукой сунул вилку в розетку. И понеслись из эфира леденящие сердце слова:
«Граждане и гражданки Советского Союза!.. Сегодня в четыре часа утра без предъявления каких-либо претензий, без объявления войны германские войска напали на нашу страну… во многих местах атаковали наши границы…»
— Что, что это? — не понял дед.
— Тихо! — почти крикнул Ефим Лукич.
«Наше дело правое. Мы победим…»
Радио замолчало, и после короткой паузы — те же слова:
«Граждане и гражданки Советского Союза…»
— Теперь понял, что это такое? — со значением спросил Ефим Лукич. — Великая беда приспела, Никифор. Война!
— Как же так? — залихорадило Никифора. — Ведь с германцами-то у нас договор. Как же они, сукины дети, посмели?!
— Договор… Что этот договор для фашистов?!
— Что же делать? — плаксиво и растерянно спросил Никифор.
— Как что делать? — опять повысил голос Ефим Лукич. — В гражданскую войну что делал? Бить надо фашистов, смертным боем бить, вот что делать!
— Так оно… Но ведь тогда-то я был молодым. А теперь что? Теперь и ружье-то, чай, не поднять.
— И не поднимай, если не можешь. Не одни мы с тобой, этакие негожие, народ наш встанет, мой сын Ванька постоит за нас. А мы здесь, в тылу, за них постоим. Мы с тобой, считай, свое отвоевали. Но немало и сделали! Наше поколение в трудную пору отстояло революцию. Слышишь, Никифор, — ре-во-лю-цию! А ведь тогда не то было время, и люди не те были. Сейчас народ живет одной мыслью, одной верой. Каждый чувствует рядом с собой единомышленника, верного друга. И по партии, и по классу! Понял, Никифор?
Говорил Ефим Лукич нервно, торопливо и все комкал, комкал попавшую в цепкую пятерню скатерку — чувствовалось, все еще не может прийти в себя от внезапного потрясения. Гость его, Василий Степанович, тоже сидел за столом, точно оглушенный, растерянно вскидывал глаза то на репродуктор, то на хозяина и молчал. Решительно встал, начал прощаться. Ефим Лукич не удерживал его. Да и зачем? В каждой деревне, в каждой семье сейчас, наверно, так. Раз грянула беда — не до праздников, не до веселья. Теперь надо готовиться к испытаниям, праздник никуда не уйдет.
— Василий Степанович, а келде повези обратно, — сказал Ефим Лукич, протягивая четверть вина. — Не сердись, сорвалась наша игра.
— Сержусь, так не делают, Ефим Лукич, — возразил гость. — Чтобы не было никому обидно, давай оставим келде у тебя до конца войны. Потом и выпьем за победу. Договорились?
— Это здорово ты придумал! Так и сделаем, — оживился Ефим Лукич. — Только, чур, не забывай об уговоре.
Василий Степанович быстро запряг лошадь и галопом погнал домой. Заторопились, засобирались гости и в других домах. Никто их не провожал.
— И мне пора, — забеспокоился дед Никифор. Сунул под мышку свой старый картуз, опять поклонился хозяину, хозяйке, зашаркал подметками к выходу. На улице посмотрел в одну сторону деревни, в другую и споро зашагал к правлению колхоза.
2
Раздался стук в окошко. Ефим Лукич отдернул занавеску.
— Сын твой дома? — крикнул верховой в солдатской форме.
В руках у него была плетка, взмыленная лошадь загнанно, во все бока дышала и роняла с губ желтую пену.
— Дома, да только вот вышел куда-то. Что не заходишь?
— Ефим Лукич узнал в верховом одногодка своего сына Сережку Киселева.
— Некогда, дядя Ефим. Вот Ивану вашему повестка, пусть не мешкает.
У Ефима Лукича сжалось сердце, но он не подал виду и даже сказал что-то шутливое.
Внимательно прочитав повестку, спросил:
— Много ли из нашей-то деревни забирают?
— Много.
— Сколько же?
— Некогда мне, дядя Ефим, считать, — сказал Сергей. — Вот на три деревни, — показал он пухлую пачку желтых бумажек и пришпорил коня.
В доме жена Ефима Лукича уже приготовилась реветь.