— Ну зачем мне галстук, зачем ботинки?! — отчаянно хватался Иван за голову. — Ведь не на танцы, чай, иду! Положила запасное белье — и хватит!
Мать страдальчески смотрела на сына и снова начинала бестолково бегать от котомки к шкафу, от шкафа к котомке.
— Ну, коль приглашаешь — сяду, — согласился Михаил Трофимович и снял запыленный пиджак. — Сегодня у меня маковой росинки во рту не было.
— Вина хочешь?
— Не надо. Без вина пьяный. Плесни чаю.
Ефим Лукич нацедил из самовара в фарфоровую чашку чаю, подвинул сахарницу, печенье.
— Ну так что скажешь, неспроста, поди, пришел в такую пору? — спросил он, испытующе поглядывая на гостя.
— Неспроста, брат…
— Ну так выкладывай, что надо.
— А вот какое дело к тебе, Ефим Лукич. Ухожу я на войну, и надобно тебе занимать мое место в колхозе.
— Вон что! — удивился Ефим Лукич. — Как же так, вроде ты всегда обходился без меня.
Трофимов потер небритый подбородок.
— Давай не будем трясти старое, Ефим Лукич. Не до этого сейчас, не до личных обид. Да и не я снимал тебя с председателя. Сама жизнь была тому причиной. Принимай дела Допивай чай — и пойдем в правление.
— Это что, прямо сейчас и пойдем?
— Прямо сейчас.
— Постой, постой, — отставил блюдце Ефим Лукич. — Так ведь тебе же нет повестки!
— Я ухожу добровольцем. Кое-как добился, и то при условии, если ты заменишь меня. Так что выручай, брат, не имей на меня обиды.
— Значит, без Ефима — никуда? А как же обходился все эти годы? — въедливо спросил Ефим Лукич. — Все не нужен был, а как пристигло, так, значит, к Ефиму? Нет уж, дорогой, поищи на председательское место кого-нибудь другого.
— Да хватит тебе! — со стуком поставил чашку Михаил Трофимович. — Не в ноги же тебе падать! Война, понимаешь, война, какие могут быть сейчас личные обиды? Надо, значит, надо приниматься за дело. Ты организовывал колхоз, тебе и карты в руки. Другой человек не знает так хозяйство, как знаешь его ты. Пошли в правление!
Но долго еще председателю пришлось уламывать упрямого старика. И неизвестно, где больше устал Михаил Трофимович — или когда ездил в военкомат, или при этом тягостном разговоре. Вконец разозленный, Михаил Трофимович резко встал, подошел к вешалке, сгреб хозяйский пиджак, картуз, швырнул все ему на колени.
— Идем! Иначе силой уволоку!
И тут Ефим Лукич сдался. Часто заморгал, с преувеличенным старанием вытер полотенцем шею и лицо.
— Ладно, — сказал он, — пойдем. И совсем никакой обиды у меня на тебя нет. А то, что не соглашался, ты тоже должен понять меня: боюсь, не справлюсь, ведь хозяйство-то теперь не то, что было раньше. Да и сам я не тот…
— А что уж так скоро, Михаил Трофимович, не подождал повестку-то? — плаксиво спросила хозяйка, прикладывая к глазам краешек передника.
— Хочется идти вместе с колхозниками.
— Вот это правильно! — поддержал Иван. — Навалимся на немчуру всей деревней — пух полетит!
— Пух! Ишь распетушился! — одернул его отец. — А не подумали, как здесь придется? С кем работать-то? Одни бабы да старики.
— Так оно, — согласился Трофимов. — А что делать? Везде будет трудно, и везде мы должны выстоять. По всей стране фронт сейчас.
Они вышли, и в правлении колхоза до утра не гас свет.
3
А на другой день у правления собралась вся деревня. У тех, кто уходил на войну, за спиной были котомки. Уезжающих окружили хныкающие дети, жены, родственники. Гриша играл на гармошке.
Расцветало, рассвечивалось солнечными лучами такое же погожее утро, как в первый день войны. От домов и деревьев протянулись длинные тени. Иногда налетал теплый ветерок, ласково шелестел молодой листвой. С полей доносились звонкие трели жаворонков, над огородами сновали ласточки, из скворечников слышались ненасытные голоса скворчат: чир-р, чир-р…
Все было как прежде: и это погожее утро, и знакомые мирные звуки, и люди стояли знакомые, свои, деревенские люди, и вроде бы не свои. Не было на лицах людей той повседневной деловой озабоченности или праздничного ликования, хоть и сходка сегодня большая, похожая на первомайскую демонстрацию. Лица людей были суровы и сосредоточенны. Все знали, кто и куда уходит и каково придется оставшимся. Потому и молчали, потому и Гришина гармонь не веселила людей.
Но даже в самую лихую пору не может марийский народ жить без песни. Молчание прервал Федор:
— Ну-ка, Гриньша, сыграй нашенскую! Помнишь?
Гриша поправил ремень, наклонил голову и вывел протяжную мелодию. Федор снял котомку, поставил на нее ногу и глуховато запел старую рекрутскую песню. Тут же ее подхватили другие мужики. У жены Федора, Орины, перекосилось в плаче лицо. Чтобы скрыть от людей слезы, она торопливо начала совать в карманы мужа носовые платки, какие-то свертки. А потом не выдержала, бросилась ему на шею, громко заголосила. Да и можно было понять Орину: прожила она с Федором всего пол года. Молодая жена чувствует под сердцем биение новой жизни. Федор тоже знает, что у них будет ребенок, и оттого расставаться им тягостнее вдвое.
Песня, да и Орина со своим плачем, разжалобили остальных женщин. Никого не стесняясь, повисла на Грише Настя, уливает слезами, не дает играть. У них все сложнее, у них еще впереди свадьба. Она намечалась как раз на этот день. Но жених и невеста упредили время: вчера вечером Гриша привел Настю в свой дом, и они стали мужем и женой. Нерасписанные, конечно. Не хотел Гриша так поступать, право слово, не хотел, кто его знает, что может случиться на войне, да Настя сама настояла на этом. «Пусть я буду солдаткой, а не девкой беспутной. Так мне легче будет тебя ждать. Знай: ты в моем сердце и больше нет никого», — шептала она ночью сквозь слезы.
Там же стоит готовый в дорогу Михаил Трофимович. Рядом с ним Ануш и дочь Марина. Марина озабоченно вглядывается в мужчин, ищет среди них Сергея Киселева. Но его нигде не видно. «Наверно, прямо из города уедет, — тревожно думает девушка. — Но как он может уехать не попрощавшись с ней? Уж заодно бы проводила отца и его…»
От Ведота не может оторваться Тачана. Держит его за руки, преданно смотрит в лицо и горячо что-то шепчет. Из женщин, пожалуй, только она одна и не плачет. Крепкая она баба, и душой и телом, вон даже котомка мужнина висит на ней, и ее бы воля, ушла на войну вместе с мужем…
Когда собрались все отъезжающие, женщины вынесли на улицу столы, стулья, накрыли столы скатерками. Выставили закуски, вино. Пейте, мужчины, в последний раз дома, не скоро теперь придется так вместе встретиться, ой, не скоро!
Тихо, как на поминках, сели за столы, молча выпили, закусили. Но разве можно молчать, разве можно скорбеть за праздничным столом, пока все живы и здоровы? Да и проводы на войну — это ведь не похороны!
Мужчины, будто сговорившись, разом встали, положили руки на плечи друг друга, и, словно из далекого далека, полилась негромкая песня: