— Ой, почта едет! — закричали женщины, увидев Марину. Они прямо стащили ее с лошади, не дают опомниться, наперебой выспрашивают новости.
— Ну, опрастывай, опрастывай сумку-то! — торопит Тачана, расталкивая локтями товарок, сама добираясь до сумки.
— Подождите… Дайте сперва водички, — просит Марина, — моченьки моей нет, пить хочу!
Бабка Марфа принесла полный ковш холодной воды, и пока Марина с наслаждением, медленными глотками пила, женщины нетерпеливо теребили ее за рукава.
Лишь Ефим Лукич да дед Никифор не отошли от молотилки. Деду не от кого ждать писем, а Ефим Лукич никогда не покажет людям своего душевного состояния.
Однако вскоре и они не выдержали, подошли к Марине. Да и как не подойти — ведь почтальонша стала теперь особым человеком, вроде бы от нее все и зависит. Ждут ее в каждом доме. Ждут тревожно и беспокойно. Получат весточку от близкого человека — и живут ожиданием следующей. Ну а кто эти вести приносит? Почтальонша. Стало быть, в первую голову ждут ее.
Ах, какая это тревожная радость — получить солдатский треугольник со штемпелем такой-то полевой почты! Иные женщины радуются ему, как дети: целуют, прижимают к груди, долго не решаясь прочитать. Будут, будут еще счастливые минуты, когда письмо заговорит словами мужа, сына или брата, а пока надо помедлить, подержать его у сердца. Главное — жив родной человек, вот его письмо, его знакомый почерк. Посмотрите, потрогайте, если хотите!
Но схлынет первая радость, и женщина осторожно, дрожащими от волнения пальцами распечатывает треугольник: что там за вести? Быстро прочитает, словно проглотит текст — и опустится на стул, бессильная и счастливая: все в порядке! Затем, спохватившись, прочитает еще раз и еще, а потом уже будет читать вслух всем, кто окажется рядом…
— Ну что там нового в газетах? — спросил Ефим Лукич, когда понял, что от Ивана письма нет.
Марина тихо сказала:
— Наши оставили Смоленск…
Больше председатель ни о чем не спросил. С тайной завистью посмотрел на радостно растроганных женщин, читающих вслух письма, и тяжело пошел к молотилке. «Много ли прошло времени, — сам себя мысленно успокаивал Ефим Лукич, — поди, еще и до фронта не доехал. Напишет еще и его солдат…»
— Где Орина? Орина здесь? — порывшись в сумке, достала последнее письмо Марина.
— Здесь, здесь, чего мешкаешь! — всполошилась Орина. — Давай быстрее!
Не успела она прочитать первую строчку, как вдруг вся сменилась в лице, руки мелко затряслись, и письмо упало на землю. Хорошо, рядом оказалась Тачана, вовремя подхватила ее, усадила на солому. Сразу все поняли, что случилось нечто страшное, еще не изведанное сельчанами; что те утраты и тяготы, которые наступили с началом войны, — еще не утраты; что все еще впереди и надо быть ко всему готовым. Женщины как-то сразу подобрались, посерьезнели, спрятали письма и тесно обступили поникшую в беззвучном горе Орину.
Это было первое известие о смерти из числа тех, кого так недавно проводили на фронт. Гром войны докатился и до Ятманово. Одна ли Орина оплакивала в этот час убитого мужа по всей великой России, и сколько еще будут оплакивать? Война только началась и еще принесет в каждый дом горе и слезы. А пока… Пока она лишь оторвала от жены мужа, от матери сына, от невесты жениха. И лишь немногих оставила вдовами. Одной из первых испытать невосполнимую горечь утраты выпало на долю Орине. У нее нет больше Федора, нет любимого мужа…
Ефим Лукич остановил молотилку. Все равно работать некому. Вдвоем с Никифором они не справляются. Надо ссыпать обмолоченное зерно в мешки, надо оттаскивать солому. А бабы будто окаменели. Стоят над Ориной, склонив головы, сурово молчат. И ведь не успокаивают. То ли не могут, то ли не хотят. Да и ладно, пусть сама выплачется, чем тут поможешь?
Марина тоже хороша! Неуж не могла отдать письмо вечером? Так нет, надо во время работы!
В последние две недели Ефим Лукич вернулся к старой своей привычке — снова начал курить. Не то чтобы всерьез, постоянно, а так, когда невыносимо муторно на душе… Вот и сейчас нашарил в кармане кисет с самосадом, скрученную в трубочку газету, принялся мастерить цигарку. Но что-то неладно получалось, бумажка расклеивалась, табак сыпался на колени. «Эх, непутевая девка! — опять подумал председатель о Марине, будто всему виной — и плачу Орины, и каменному молчанию женщин, и останову в работе — была она. — Не могла принести вечером!»
Раз-другой затянулся едучим дымом, покосился на Марину, тоже притихшую среди женщин, какую-то виноватую. «А может, и правильно сделала, что принесла письмо сюда, где все? Отдай-ка это известие Орине вечером, одной, в опустелом большом доме — что бы могло случиться? Нет, правильно поступила Марина».
Невольно мысли вернулись к сыну Ивану. Где-то он, что с ним? Крепко ли исполняет наказ отца? Ведь он еще молод, не нюхал пороха, не держал в руках винтовки… Неуж струсит, прижмется к земле хуже того — побежит?.. Нет, не случится такое, не опозорит Иван отца!
Ефим Лукич поднялся с колоды, где курил и думал, заплевал окурок, подошел к женщинам.
— Ты, Орина, тово… не горюй. Не губи слишком душу, не одна, чай, не пропадешь. А что случилось — не поправишь. Держись крепко, не дай убить себя горю. Поняла?
Потом подозвал Настю и тихо сказал ей на ухо:
— Ты вот что, девка. Не оставляй Орину одну. Будь всегда рядом, присматривай за ней. И спать первое время ходи к ней. Все равно нет твоего Гришки, некем тебе любоваться…
Сказал так и пожалел, не обидеть бы Настю. Про Гришку-то. Хотел ведь пошутить, а как она поймет его? Да и какие теперь могут быть шутки, если каждое неосторожное слово ранит, как пуля. Тем более может ранить ее, эту молодую — ни девку, ни солдатку.
— Ну-ну, не пяль на меня глаза! — нарочито повысил голос Ефим Лукич. — Больно обидчивые все стали! Поняла, нет, что сказал? Вот и делай. А с муженьком своим, Гриньшей, тебе еще век вековать. Все успеется.
И тут же напустился на Марину:
— А ты чего стоишь? Чего подслушиваешь председательские разговоры? Раздала письма — и берись за дело. Вон ведро, ссыпай зерно в мешки.
— Сейчас, я сейчас, только положу сумку, — заторопилась Марина.
— Не след тебя посылать за почтой. Нет в тебе понимания, не пошлю больше.
— Почему же? — удивилась Марина.
— Да потому… Ты, тово, привезла только плохие вести, а где хорошие? Неуж их вовсе нет? Вот знать бы надо, как другие колхозы помогают фронту, как сражаются с немчурой наши земляки?
Марина оживилась:
— В газете «Марий коммуна» напечатано обращение женщин. Называется оно «Женщины, на трактор, на комбайн!» Прочитать?
— С этого и начинать бы надо! Читай. Только, тово, погромче. Чтобы все слышали.
Марина быстро достала из сумки газету, развернула.
— Слушайте, бабоньки. Что не понятно будет — спрашивайте.
Она взобралась на старую пустую бочку, громко, с выражением, явно подражая дикторскому голосу, начала читать:
«Товарищи женщины! Наши мужья и братья ушли в ряды Красной Армии защищать Родину от фашистских захватчиков. Мы обязаны заменить их, работать за себя и за них. Будем же трудиться честно и самоотверженно на колхозных полях, оказывая всемерную помощь нашей родной Красной Армии в разгроме ненавистных гитлеровцев.
Твердо взяв в руки руль трактора, штурвал комбайна, мы обязуемся работать так, что ничем не уступим ушедшим на бой с врагом мужчинам-механизаторам, обязуемся выполнять и перевыполнять задание. Это будет нашим вкладом в скорую победу!
Девушки и женщины! Смелее осваивайте колхозную технику, не медлите, быстрее занимайте места ушедших на войну наших братьев и мужей. Они проявят героизм в боях, мы, марийские женщины, проявим его на трудовом фронте…»