Он встретил ее радостно и приветливо. Энергично шагнул навстречу, крепко взял за плечи. Опять пристально, как тот раз, в лавке, посмотрел в глаза и… оглушил предложением:
— Ануш, переходи жить ко мне. Как жена. Отец твой никогда не даст на наш брак согласия. Так что решай. Если согласна, то пойдем в мой дом сегодня же…
Ануш перевела дыхание:
— Просто так… не обвенчавшись в церкви? Без родительского благословения? Нет, так нельзя! Мы никогда не будем с тобой счастливы!
— Церковь никогда никому не приносила счастья, — убежденно сказал Михаил, — это раз. Второе. Я — большевик, и негоже мне стоять перед попом. И третье — наш брачный союз мы закрепим в сельсовете как советские люди. Вот и все. Остальное от тебя зависит. Ну, что молчишь?
— Как это сразу, неожиданно, — простонала Ануш. — Все ты перевернул в моей голове! Нет, я все-таки должна подумать, посоветоваться… Не торопи меня, ради бога! Я решу, очень скоро решу, ведь мне… мне все равно без тебя не прожить…
— Ладно, подожду. Но я боюсь, очень боюсь за тебя, даже за эту встречу. Поэтому и говорю: переходи ко мне. Дома они тебе теперь не дадут житья. А я в обиду не дам…
На этом они и расстались.
Еще издали Ануш заметила, что в доме у них много народу. Тихо поднялась на крыльцо.
— Убрать с дороги надо этого голопузика! — услышала она злой голос отца. — Ишь куда протягивает лапы — к чужому добру! Убрать надо — и делу конец!
— Подожди — убрать! Больно быстрый! — встрял в разговор другой ятмановский богач, Тимоха, мрачный, нелюдимый мужик, густо заросший спутанной бородой.
Он имел собственную молотилку и содержал восемь коров.
— Убрать — куда как просто, а вот каково это опосля обернется? Он что, голопузик-то, один, что ли? Вон сколько нищеты за ним вьется! И твоя, прости господи, туда же…
— Это кто — твоя? — насторожился отец.
— Экой недогадливый! — хрипло хохотнул Тимоха. — Девка твоя, кто еще! Где вот она сейчас, ну где?
Наступило молчание.
— То-то лавку сегодня не заперла… — тихо начал свирепеть отец. — Уж не заодно ли они?
— Пустить надо в его избу красного петуха, — подал голос Тимохин отпрыск Прошка, угреватый подросток с белыми, жадными глазами.
— Цыц, сопляк! — прикрикнул на него отец. — Не твоего это ума дело! Поди да еще расскажи по деревне!. Я те, неуч!
— Не-ет, убрать надо! — стоял на своем отец Ануш и для убедительности стукнул по столу кулаком. — Сам я этим займусь, не допущу разору и сраму!
Ануш знала, очень хорошо знала своего отца, и потому, не помня себя, влетела в избу.
— Не смей, папа, так говорить! Он хороший, он людям помогает!
— Ну вот видишь — «хороший». Прямо лучше для нее нету! — опять хохотнул Тимоха и выразительно покачал кудлатой головой.
— Ну-ка, что ты сказала? — побагровел отец. — Кто хороший? Где ты была-то? — с придыханием спрашивал он, тяжело и медленно приближаясь к дочери.
— У Михаила Трофимова я была, — сказала Ануш и выпрямилась.
— Вот как! — взревел отец. — Вот кого убивать надо!
Бил он Ануш долго и исступленно. Так долго, что сам устал. Обессиленный, сел на лавку, свесил голову.
— Какая жисть пошла! Со свету белого сживают! — стонал он.
Опомнилась, пришла в сознание Ануш, когда в доме уже никого не было. Не было почему-то и матери. Отец один сидел за столом перед четвертью самогонки и пьяно скулил, жаловался на жизнь.
С великим трудом Ануш поднялась с пола, вытерла рукавом разбитые губы. Постояла минуту, набираясь сил, и пошла к двери. Пошла, чтобы никогда не вернуться в этот дом…
Вот что вспомнила Ануш, лежа в постели с открытыми глазами. О чем рассказать дочери? О том, как ее деда судили? Раскулачили и судили. Как сама она, во имя правды и справедливости, помогала раскулачивать родного отца, других деревенских кулаков, в том числе и Тимоху? Но Марина уже спит, теплая, успокоенная. Да и пусть спит, пока спится. На ее молодость тоже выпало трудное испытание…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
Перед рассветом в дом к Трофимовым пришла Тачана. Толстая, неповоротливая от множества одежек, она опрокинула в темных сенях пустую бадью, и та покатилась по полу, гремя, как бочка. На улице было сыро и морочно, кропил нудный осенний дождик. Из-за него-то и оделась Тачана поплотнее. Напялила на себя теплые мужнины штаны, его же кирзовые сапоги, а заодно и картуз мужа. В заплатанной телогрейке, с огромной котомкой за плечами, Тачана теперь совсем походила на мужика, только на мужика неуклюжего, некрасивого. Но осталось в ней прежнее, доброе и горячее женское сердце, способное на вечную преданность.
— Ну, как живем-можем? — забасила она своим густым голосом. — Чего унылы, как санчурские сиротки?
На лавке у стола, обняв друг друга, сидели Ануш и Марина. Сидели тихо и печально. Увидев Тачану, Ануш будто проснулась, быстро сняла руку с плеча дочери, протерла усталые глаза. Сегодня они не спали. И хотя вроде бы собирать особенно было нечего, все-таки провозились до самого утра. Одну и ту же вещь перекладывали из котомки в котомку по сто раз. По сто раз обсуждали, что брать с собой, что не брать. Спорили, рядились, сомневались, соглашались — и все наоборот. Под утро вконец обессилели от толкотни, сборов, бессонницы, сели рядышком передохнуть, да так и не смогли подняться до прихода Тачаны.
— Что так рано? — спросила Ануш, вставая.
— Не спится. Да и некогда было спать. Ведоту подарки готовила, — Тачана с трудом высвободила руки из лямок котомки, грохнула ее на пол так, что сотряслась изба.
— Что же это ты, кирпичей, что ли, наложила? — удивилась Ануш.
— Дотащу как-нибудь. Больно уж охота мужика своего попотчевать. Всякой всячины наготовила: яички, мясо, масло, подкогыльо. Больно уж он любит подкогыльо… Еще пятерым курицам башки отрубила! — Тачана затряслась от смеха. — Пусть ест Ведотушка, ведь там, поди, не больно часто курятинку-то видят.
Тачана оглядела разбросанные по всей комнате вещи, неубранную стряпню на столе.
— Вы-то хоть собрались, нет?
— Да собрались, как не собрались, — перехватив ее взгляд, сказала Ануш. — Только не входит все. Наших-то ведь на фронте двое… Скотину вот к Дарье угоним — и все. Да не мешало бы заколотить окна. Кто его знает, сколько проездим!
— А у меня собака беспризорная остается, — вспомнила Тачана. — Может, возьмем с собой, а?
— Не дури-ка! — отмахнулась Ануш. — Иди лучше, если нечего делать, заколачивай окна. Доски на завалинке лежат.
Без лишних слов Тачана вышла во двор, голыми руками выдернула из старых досок ржавые гвозди, выправила на камне и быстро заколотила окна. В избе сразу стало пугающе темно, пусто и неприютно.
Ануш с Мариной тем временем угнали к соседке скотину, вернулись в дом, все трое молча посидели на дорогу.
— Теперь вы идите к правлению, а я пойду запрягать лошадь, — сказала Тачана, поднимая свой двухпудовый мешок.
Притворив калитку, Ануш и Марина направились вдоль деревни. Мать все время оглядывалась на дом, и глаза ее меркли в безысходной тоске. Марине тоже было тяжело, но больше от того, что видит такую подавленную, сникшую от горьких дум мать.
Да еще эта погода! Сеет и сеет холодная мокрядь. Тускло взблескивают на дороге мутные лужи, промозглый ветер срывает с тополей еще зеленые листья.
Вчера было колхозное собрание. Стоял всего один вопрос: кого послать с подарками на фронт? Среди хозяйств республики их колхоз собрал подарков больше всех. Поэтому и поручили сопровождать подарки представителям этого колхоза. А вот уж кого поспать, на собрании долго спорили. Всем было ясно, что женщину с ребятишками на руках на такое дело не пошлешь. Какую-либо тихоню тоже нельзя. Это ведь не сернурская ярмарка, а фронт. Надо послать расторопных, толковых людей. Чтобы нигде, ни в какой обстановке не терялись. Одним словом, чтобы были пробивные, настырные люди.