А вот и совсем нездешний, грубый, как клекот орла, гортанный говор: «Таваришщ, пачэму нэ даешь прайти?». Это грузины. Марина сразу догадалась, увидев у камеры хранения рослых молодых мужчин, как близнецы, похожих друг на друга. Сходство дополняли и одинаковые, аккуратно подстриженные усы, и плоские, широкие, точно тарелки, фуражки, и высокие блескучие сапоги.
Среди этого разноязыкого мира много эвакуированных. Старики, женщины, дети. От местных их легко отличить по одежде, по разговору, по манере вести себя. Все они какие-то растерянные, отрешенные. Да и понятно, не от хорошей жизни они очутились здесь, вдали от родных мест.
Условия военного времени здесь куда нагляднее, чем в деревне. Там — работа, ожидание писем, семейные, да и колхозные трауры по убитым на фронте, а здесь присутствие войны написано не только на лицах людей, не только на окнах зданий, крест-накрест заклеенных полосами бумаги, но и на всей почти прифронтовой обстановке: тревожные гудки паровозов, эшелоны с воинскими частями, с военной техникой, военные патрули, пайки, походные кухни…
Такой неусыпный, тревожный город Ануш видит впервые. Поэтому смотрит на все с настороженным удивлением и беспокойством, и ей самой передается это беспокойство. В такой мере она не ощущала войны у себя дома. Было, когда проводила мужа и сына на фронт, а потом пообвыкла, как и все в деревне. Тяжкие думы и сердечную опустошенность поглощала все та же работа. А здесь как бы заново все предстало перед ее глазами, заставило глубже задуматься над происходящим, почувствовать себя необходимой для людей, для фронта.
— Марина, поживей давай, чего отстаешь? — торопит она дочь, торопит скорей для того, чтобы самой не растеряться в этой людской круговерти.
А Марина с каким-то щемяще-радостным чувством смотрит по сторонам. Видит озабоченно снующих людей, готовый к отправке на фронт эшелон с бойцами, видит их мужественные лица, слышит суровые песни, и кажется ей, будто вся Советская страна, подобно этому подрагивающему от сокрытой мощи поезду, готова грозно и неотвратимо двинуться на врага.
И вот уже вагоны поплыли мимо. Из опущенных окон еще громче зазвучали солдатские песни; солдаты машут пилотками совсем незнакомым людям, но все равно своим, родным людям, и они едут защищать их.
Марина, как и многие рядом стоящие, машет солдатам в ответ косынкой, что-то пытается крикнуть, но голоса ее никто не слышит. «Почему я не еду, почему я не с ними?» — бьется в висках одна и та же мысль.
Среди людских голосов, тарахтения машин, гугуканья паровозов Ануш вдруг уловила привычным ухом такое знакомое мычание коров. Уж не показалось ли? Нет, мычат коровы. Вон и Тачана с Мариной насторожились, недоуменно смотрят через толпы людей на площадь, откуда доносилось мычание. И надо же такому быть: только услышала Ануш коров, сразу отлегло от сердца, сразу она успокоилась.
— Девоньки, так ведь это же коровушки! Ей-богу, коровушки! — радостно сказала она и направилась через площадь. Тачана и Марина поспешили за ней.
И правда, в небольшом, наскоро сколоченном загоне за привокзальной площадью тесным гуртом стояли коровы. Видать, тоже эвакуированные. Давно не кормленные, они дружно ревели и просящими глазами смотрели на прохожих.
— Бедные вы мои! — всплеснула руками Тачана. — Сколько вас, и все голоднющие!
— Голодные-то еще ладно. Не доенные вот сколько дней! — покачала головой Ануш, показывая на комолую буренку, у которой произвольно, от малейшего движения тугими струйками брызгало на землю молоко. С разбухшим выменем, с мокрыми от молока ногами, корова жалобно смотрела на женщин.
— Нет, так нельзя! — не вынесла Ануш. — Так ведь и испортить скотину недолго!
Она решительно перелезла через изгородь и едва прикоснулась натренированными пальцами к соскам буренки, как молоко тотчас ударило к ее ногам тонкими, упруго звенящими струйками.
— Девки, ищите посуду! Да поскорей! — крикнула она Марине и Тачане.
Все трое они понимали крестьянским умом, что нельзя оставлять недоеных коров, но и совсем нельзя, прямо преступно в такое время сдаивать молоко на землю.
— Подожди немного, в комендатуру сбегаю, вон вывеска. Каких-нибудь котелков попрошу, — заторопилась Тачана. — Все солдатики родной дом вспомнят…
Но не успела Тачана еще скрыться в толпе, как к загону подбежали ребятишки. И местные, в марийских одеждах, и из эвакуированных, в аккуратных городских курточках, в ботиночках. Почти у всех уже в руках были стеклянные банки, бидоны, просто бутылки.
— Смотри-ка, мама, как молоко-то чуют! — удивилась Марина.
— Что смотреть, давай собирай, что есть, да залезай ко мне.
Марина собрала у ребят посуду поемче, велела им подождать, и они с матерью принялись за дело. Умные животные знали, что люди приносят им облегчение, перестали реветь, не толкались, ждали своей очереди. Ребята только успевали делить молоко по бутылкам, стаканам, чашкам, и их набегало все больше и больше.
— А нас за это не заругают? — опасливо спросила Марина. — Ведь коровы-то чьи-то есть?
— Чьи-то есть, да руки не доходят подоить. Вот нас и ждали, — просто ответила Ануш, продолжая привычное дело.
Еще раз наполнили ребячьи бидоны и ведерки. Теперь появились и ведерки побольше. Потом еще раз, а Тачаны все не было.
Вернулась она, когда уже стемнело. Не одна, с военным.
— Что это загулялась? — строго спросила Ануш. — Чай, скотина ждать тебя не будет.
— Дак ведь я и послала к вам ребятню! Неуж не догадалась? — обиделась Тачана. — А у военных — что? У них одни ружья. Посмотри-ка лучше, кого я привела.
И только тут Ануш и Тачана разглядели в темноте за спиной Тачаны Сергея Киселева…
— Вон что! — так и присела Ануш. — На фронт, значит, собрался?
Сергей выступил вперед, радостный и довольный, протянул руку сперва Марине, потом Ануш:
— А как же! Вас сопровождать. В качестве представителя районного военкомата…
— И только?! — вырвалось у Марины. Ярким огоньком блеснувшая было надежда, что наконец-то Сергей опамятовался, внял зову совести и ее, Марининым, уговорам, разом померкла, потухла, и на душе стало так гадко, что захотелось отвернуться, уйти от такого «сопровождающего».
— Разве этого мало? — с вызовом спросил Сергей. — Такое дело доверили!
— Разве это дело — сопровождать баб? — расстроенно сказала Марина. — Вон посмотри, как настоящие-то солдаты едут. А мы и без тебя управимся.
— Да ты что, не то говоришь! — с откровенной издевкой вставила Тачана. — Глядишь, заодно с нами и на фронте побывает. Все обстрелянный воробей. И в оправдание свое сказать будет что…
— Ну-ка, перестаньте на парня напускаться, — стала на защиту Ануш. — Ему приказано, что делать, война, чай. И разве плохо, что свой человек с нами поедет?
Но Сергей и не нуждался в защите. Зло сверкнув глазами, запальчиво проговорил:
— Не ваше дело судить, почему я поеду с вами, а не в эшелоне. И вообще отставить разговоры! С сегодняшнего дня — я ваш командир и требую выполнять мои приказы. Ясно?
— Ясно-то ясно, да какой же ты для меня командир? — не унималась Тачана. — Ведь если захочу, я тебя перешибу одним пальцем…
— Ма-алчать! — и вправду по-командирски гаркнул Киселев. Марина не смотрела на него, но отчетливо представила, как перекосилось у него от бессильного гнева лицо, и горько усмехнулась.
— Цыц, болтушки! — снова стала на сторону Сергея Ануш. — Ишь, распустили языки! Пойдем, Сережа, показывай, где что у нас.