Но он присел на чемодан, не в силах сдвинуться с места. А мать с дочерью застыли и как будто не могли унять своих слез. Потом одновременно посмотрели на Григория, и мать спросила:
— Кем он будет тебе, доченька?
— Муж, — ответила Надя, ничуть не стесняясь и не краснея.
— Хорошо, хорошо, — сказала старушка, как будто твердо знала, что дочь не одна придет с этой большой войны, а вдвоем, с мужем.
— Давайте зайдем в дом, — сказала она. — Не ругайте, что он такой. Поживете, выстроите хороший…
Они спустились в землянку. Стены обмазаны глиной, пол земляной. Около потолка в маленькое окошечко проникал свет. В углу на двух толстых чурках лежала широкая доска, заваленная лохмотьями. Посреди стол, врытые в землю четыре палки — ножки стола.
— Уж не обессудьте, угощать-то вас нечем, — вздохнула мать.
— Не беспокойся, мама, у нас есть тут кое-что.
Надя достала из чемодана буханку белого хлеба, сахар, колбасу и, наконец, бутылку красного вина.
Мать смотрит, удивляется и не может вымолвить ни слова. Столько всякой еды!
Надя поставила к столу два чемодана вместо стульев, вытащила из-под широкой доски одну чурку.
— Мама, Гриша, садитесь.
— Я могу и постоять, — сказала мать. — Вы садитесь, устали небось с дороги.
— Садись, мама, не заставляй упрашивать.
Мать присела на чурку, снова посмотрела на стол и снова не поверила своим глазам.
— Такую еду, пожалуй, года три я не видала, даже боюсь и притронуться.
— А ты, мама, не бойся, — сказала Надя и ласково обняла ее за худые плечи.
— Давайте выпьем за победу, — сказал Григорий и поднял кружку. — Кончилась война, мы победили.
Мать только смотрела в кружку; понюхала, потом выпила залпом. Вино сразу ударило ей в голову. Она снова заплакала.
— Э-эх! — протянула сквозь слезы. — Я-то ведь… мне-то ведь чего только не пришлось тут повидать. Ведь на глазах моих отца твоего и брата Степана немцы повесили. С партизанами они были. Двое сыновей, двое детушек сложили головы. Старший, Иван, под Ленинградом, а Петя в Польше. Я и город-то не могу тот выговорить… Руки-ноги мои отнялись, опору я потеряла. Лишь ты, доченька, возвернулась…
— Не горюйте, мать. Жить вместе будем, — твердо сказал Григорий.
Старушка внимательно посмотрела на него.
— Откуда ты, зятек, родом будешь?
— Я с марийской стороны.
— А где это?
— Немного повыше Казани.
Григорий всегда так отвечал. Где находится Марийская республика, многие не знали, а напомнишь про Казань, сразу догадывались.
— Гриша, зятек мой, откуда бы ты ни был, не обижай нас, сирот…
Григорий сидел, слушал и сам не знал, какие слова утешения сказать Надиной маме. Не гадал он, не думал, что ему придется когда-нибудь увидеть эти места, а уж о тем, чтобы жить здесь, у него и в мыслях не было. Он согласился приехать сюда по просьбе Нади, которая всем говорила и матери своей вот тоже, что он ее муж. А какой он ей еще муж? Когда он им стал? Даже ни разу не поцеловал ее.
Мать успокоилась, перестала плакать, будто вместе со слезами унесло всю горечь, накопившуюся за четыре года.
— Не ругайте меня, старую. Немного душу отвела, — ласково посмотрела на дорогих и близких ей людей. — Живите хорошо и дружно, народите кучу ребятишек, чтобы мне на старости лет веселее было… А сейчас, дорогие мои, спать ложитесь, отдохните, сил наберитесь… Только куда вас положить, ума не приложу.
— А мы на дворе спать будем, — сказала Надя, вставая.
— Зачем же. Спите здесь. Я к соседке уйду.
— Нет, мама, мы уже привыкли спать на воле. Так ведь, Гриша? — обратилась Надя к Григорию, неожиданно вспыхнув.
— У нас вот шинель есть, не замерзнем, — кивнул Григорий.
Пожелав матери спокойной ночи, они с Надей вышли из землянки. Было уже темно. Посмотришь кругом — ничего не видно. И стоит такая удивительная тишина, что кажется, и войны как будто не было, и село стоит на своем месте. Бон и собака подала голос, и слышен чей-то негромкий разговор. И так пахнет цветущей сливой, яблоней, вишней, и эти мирные запахи так тревожат душу, что хоть закрывай глаза и мечтай.
Надя устроила постель под яблоней. Одна шинель вместо подушки и мягкой перины, другая — вместо одеяла.
Григорий разделся, забрался под шинель и глубоко вздохнул. Надя отошла к соседней яблоне, обняла ствол. Задумалась о чем-то или просто слушает пение птиц, трудно сказать.
— Надя, — тихо сказал Григорий.
Надя не отозвалась, даже не повернулась к нему, лишь опустила голову.
— Разве я не муж твой? — опять тихо сказал Григорий, словно стараясь напомнить ей о чем-то сокровенном.
— Муж, Гриша, мужем будешь, — одним вздохом вымолвила она, оторвалась от яблони, быстро подошла к нему и, наклонившись, крепко обняла.
3
Так они начали жить вместе. Первое время было очень тяжело. Нечего есть, не во что одеться, нет настоящей крыши над головой. Одним словом, жили, как и все жили в те трудные послевоенные годы.
Нелегко пришлось Наде. На руках старая мать и муж, который только начал поправляться. Их надо кормить, поить. И она делала все возможное и невозможное, чтобы создать хотя бы сносные условия для своей маленькой семьи.
С детства росла она трудолюбивой, никогда не падала духом. Мужская ли работа, женская ли — ни от какой не отказывалась. И никто никогда не слышал от нее таких слов, как «не могу», «не умею».
В то же лето они поставили с Григорием маленькую избушку. Здоровье Григория к осени уже окрепло, да и ей стало полегче: поспели овощи и фрукты. Получше зажили, и зимой Григорий так поправился, что про палку забыл и сам на работу выпросился. Отвезла его Надя в город учиться на бухгалтера, а через месяц-другой приехала она за ним на двуколке и отвезла не домой, а прямо в правление колхоза. И стал Григорий в колхозе нужным человеком и уважаемым, стали величать по имени и отчеству. Любила в свободное время приходить в контору Надя и наблюдать, как работает ее муж. Радовалась она за него, и Григорий хорошо понимал ее радость.
Потом жизнь стала получше, побогаче. Григорий Якимович работал да еще получал пенсию. И земля тут оказалась плодородной, хлеба намолачивали много, от фруктов сады ломились. Только Надина мать не дожила до такой жизни, и внуков ей не пришлось увидеть, тихо угасла.
Но если бы даже и жила она теперь, то все равно не пришлось бы ей нянчиться с внуками. У Григория Якимовича не было и не предвиделось с Надеждой Петровной детей. Они и лечились в санатории, и ездили к московским профессорам, да все напрасно. И кто тут виноват, они не знали, но никогда не высказывали друг другу ни одного упрека. По-прежнему жили дружно, душа в душу, любя и жалея друг друга.
Но оттого ли, что не было у них детей, или еще по какой причине, но Григорий Якимович сделался вдруг задумчивым и печальным. Случалось, что по ночам вскакивал и оглядывался кругом, будто не узнавал ничего, будто был он в этом большом доме чужой.
В такие минуты Надежда Петровна старалась успокоить его, говорила ласковые слова, но ничего не помогало. Видать, душа сильно заболела у Григория Якимовича, как бы тронулась с места. Почему же сам не скажет, о чем призадумался? Разве не прожили они жизнь под одной крышей, разве не делили радость и горе вместе? Или так сильно жалеет, бережет ее больше себя, что нечаянным словом боится расстроить?
4
— Успокоилось твое сердце? — тихо спросила Надежда Петровна.
— Терпеть можно, — Григорий Якимович повернулся к жене, провел рукой по ее лицу. Она прижалась увядшим, морщинистым лицом к его ладони и быстро проговорила: