«Семенов Григорий Якимович, — повторил он и, как бы не веря самому себе, удивился: — Так ведь это же я». Закружилась голова, и Григорий Якимович почувствовал себя как во сне. И как во сне он снова вышел на улицу и пошел по ней, направляясь туда, где стоял его дом. Да, так и есть. Это его дом, дом, в котором он жил. Вот они — две черемухи и береза, которые посадил отец. И тут ему стало ясно, что Григорий Якимович Семенов — это он сам. В этой деревне только он один носил это имя. Значит, его считают погибшим, а он не погиб, он — жив. Как же показаться людям на глаза, что им сказать? Поймут ли они его? А может, не показываться, уехать и навсегда остаться для жителей Атламаша погибшим.
Он сам не заметил, как снова оказался у памятника. Мимо проходили дети и взрослые и кидали короткие взгляды на него, и он не сразу догадался, что все они направлялись в здание школы. И Григорий Якимович, повинуясь какой-то внутренней силе, пошел следом.
В школьном зале полным-полно народу. Впереди за длинным столом, покрытым красным сукном, сидят старые солдаты, фронтовики. На них — выцветшие гимнастерки, на груди — ордена и медали. Похож на них и Григорий Якимович, только что без гимнастерки, но почему никто не приглашает его на сцену, а уступают место в зале?
Старые фронтовики встают один за одним, вспоминают войну. Вот поднялся высокий старик с белой бородой. Он тоже был без одной руки, как и Григорий Якимович. Вгляделся в него Григорий Якимович и признал соседа по улице Сергея Прокопьевича. В молодости звали его Серуш, вместе с Серушем в жаркий июньский день ушли они на войну.
— Из нашей деревни пятьдесят два человека ушли на войну, — глухо заговорил Сергей Прокопьевич. — Вернулись только четырнадцать. Живых среди нас осталось всего пятеро. Остальные умерли от ран уже дома. А тридцать восемь человек погибли смертью храбрых. Вечная память им и доброе людское воспоминание. Вот их имена…
И когда Сергей Прокопьевич назвал его имя, Григорий Якимович крикнул помимо воли, словно крик этот вырвался из самой его души:
— Родные мои, братцы! Не умер я!..
Вокруг стало необычно тихо. Все внимательно смотрели на него, и никто не признавал в нем земляка.
— Кто ты такой? — расстегнув ворот гимнастерки, тихо спросил Сергей Прокопьевич.
— Отсюда я, ваш, здешний… Сын Якима… Семенов Григорий Якимович.
Женщина, стоявшая чуть-чуть впереди, вдруг обернулась, посмотрела на него, вскрикнула и закрыла лицо руками…
8
— Ой, Гриша ты мой, жених мой потерявшийся. Жив ты, а мы уж давно поминки по тебе справили, — такими словами Лиза, теперь уже Лизавета Сидоровна, седая старушка, встретила Григория Якимовича у себя дома.
Он целую неделю гостил в своей деревне. Заходил в каждый дом, заново знакомился со стариками, своими бывшими товарищами. Лизавета Сидоровна ни на минуту не оставляла его одного, весь день была рядом с ним, хотя и не расспрашивала ни о чем, только все повторяла слова, которые произнесла впервые тогда, в школе:
— Ой, Гриша ты мой, жених мой потерявшийся… А мы уж по тебе давно поминки справили…
— Видать, день мой еще не наступил, час не пробил, — отвечал Григорий Якимович.
Он прошел вперед за хозяйкой и сел на длинную лавку, будто все время жил тут, никогда и никуда не уезжал отсюда.
— А я получила бумажку, что ты погиб, — в который уж раз начала рассказывать Лизавета Сидоровна. — Из родных у тебя никого нет, почтальон и отдала мне эту бумагу.
Григорий Якимович разглядывал избу, пытаясь найти здесь что-нибудь знакомое. Нет, его изба была совсем не такая. Вот здесь была огромная потрескавшаяся печка, занимавшая половину избы, а в углу у двери стояла деревянная кровать. Сейчас кровать стоит на другом месте, и не деревянная, а железная. Изба кажется просторной и пустой. Ничто не напоминало Григорию Якимовичу детство, мать с отцом. Все другое, чужое. Только с улицы и можно признать, что это и есть его дом. Когда уходил на войну, привел сюда Лизу и сказал, чтобы она жила постоянно здесь, что бы с ним ни случилось. С ней он познакомился вскоре после того, как умерла у него мать. Отца же не стало раньше — в двадцатых годах его убили кулаки. Лиза часто приходила к нему, иногда засиживалась до полуночи, помогала топить печку, готовить обед, стирать. Он думал, что надо им пожениться, хоть и молоды еще; ведь жить одному тяжело, да и Лиза была ему уже как жена, да и любили они друг друга. И поженились бы, если бы не война…
— И я ведь на войне была, Гриша, — сказала Лизавета Сидоровна. — На правом берегу Волги окопы копали и траншеи. Ой, всякое пришлось повидать…
— И тебе, видать, немало пришлось горя хлебнуть? — сказал Григорий Якимович.
— И не говори. После войны тоже нелегко жилось. Замуж я вышла поздно. Все тебя ждала… Потом уж вышла за Бориса Андреевича. Его-то, чай, помнишь? После тебя он на войну ушел.
— Знаю… А когда он умер?
— Долго не жил. Как пришел с войны, все мучился. Раны одолели…
— Сейчас-то как живешь?
— А вот так и живу, потихоньку. Сын и две дочери стали большими людьми, в городе теперь. Привезут на лето своих ребятишек, вот и нянчу. Скучать некогда.
С этими словами Лизавета Сидоровна вышла из-за стола, открыла сундук, вынула сверток и, развязав его, положила на стол.
— Вот они, соколики мои, — протянула она Григорию Якимовичу фотокарточку. — Сын — самый старший. А другие — две дочки, родились подряд, одна за другой.
Григорий Якимович взял фотокарточку и стал внимательно разглядывать ее. Сидят две стройные девушки и взрослый парень. Позади них стоит Лизавета Сидоровна, а рядом с ней никого нет. «Я бы мог быть тут», — горько подумал Григорий Якимович.
— Все выросли, повыходили замуж, сын женился, — сказала Лизавета Сидоровна, не догадываясь о мыслях гостя. — Частенько наведываются, не забывают старуху-мать.
— А старший-то не мой? — взглянув на Лизавету Сидоровну, спросил Григорий Якимович.
— Нет, Гришенька, нет. Если бы твой был, сказала бы. Теперь мы старики, стесняться нечего. Это раньше, случись такое, со стыда бы умерла… А сейчас горюю, что нет ребеночка от тебя. Как ушел ты на войну — вырвал мое сердце, унес с собой. Не знала, куда и девать себя, что сделать, как жить…
Вот так долго сидели они и вели неторопливый разговор, вспоминая прошлое. Утренняя заря позолотила окна, высветила избу, а разговор все не кончается, течет, как вода из чистого родника.
А потом, когда Лизавета занялась уборкой во дворе, Григорий Якимович, чтобы не мешать ей, накинул пиджак на плечи и вышел в огород через заднюю калитку. Пошел поздороваться с любимыми деревьями. Он нежно погладил их стволы, прижался щекой. Постояв так, пошел дальше и вдруг очутился посреди широкого просторного поля.
Всходило солнце. Оно оторвалось от края земли, поднялось повыше и вот уже висит, огромное, круглое, горя красным мигающим светом. Григорий Якимович чувствует, как тихо просыпается земля, как начинает дышать она теплым паром. Чувствует, как просыпается трава, как с юга повеял теплый ветерок. И вот высоко в поднебесье Григорий Якимович услышал звук тронутых легонько струн гуслей и нежный приятный голос волынки. Только жаворонок умеет так петь, издавать такие звуки, только он, певец весенних полей, умеет так щелкать и разливаться. В песне у него всегда есть начало и конец. Он начинает петь вдруг, как бы ни с того ни с сего, и так же вдруг умолкает. Лоп-лоп-лоп! Размахивает крыльями, потом на мгновение замирает и снова бьет воздух крыльями, поднимается еще выше, его совсем не видно, и только песня его несется к земле, будто это льется с неба теплый благодатный дождь.
— Жаворонок, тур-тур-т-р, не сможешь долететь до дочери бога, не видать тебе ее, — вспомнив детские годы, кричит Григорий Якимович и смеется.