Тут уж и Потю остановился, почувствовал страх, но самообладания не потерял. Крепко стиснув в руке топор, отступил к иве, обнял ее ствол другой рукой. Волк в три прыжка оказался рядом и бросился на человека. Потю махал топориком, бил куда придется. И попал-таки острым носком лезвия ему в голову, прямо в темечко, промеж ушей. Но и самому досталось: вся одежда разорвана в клочья, руки, ноги покусаны в кровь. Не знал Потю, что тоже потерпел поражение в этой схватке: он заразился бешенством. Ночью выл волком, намеревался искусать молодую жену, а то хотел подпалить спичкой ей волосы. И спалил-таки баню…
Сперва Потю увезли в районную больницу, потом в Йошкар-Олу, а уж оттуда отправили в Казань. С тех пор о нем ни слуху ни духу. Пропал Потю. Жена вышла за другого и редко когда вспоминает его… Одно имя осталось — жену-то до сих пор Потихой кличут.
С девочкой однако все обошлось иначе. Недели через две Марзия вернулась домой, такая же черноглазая, такая же веселая.
А народ все никак не успокоится, все ждет чего-то. И дождались. У Потихи пропала собака. Ну, пропала и пропала. Что тут такого, шляется, верно, где-то, набегается и вернется. Да тут побежали ребятишки в ельник за цветами… И прикатили палками окровавленную собачью голову. Потиха аж онемела, только руками хлопает по бедрам. А собачья голова смотрит на нее уже бесцветными глазами и скалится, будто дразнит прикушенным черным языком.
Опомнившись, Потиха тотчас побежала к старику. Вместе с Пелагеей, с двух сторон, в четыре руки, в два языка, набросились они на него:
— Вот видишь, албаста, что ты наделал? Если бы не твой капкан, убрался бы волк от нас подобру-поздорову, ушел своей дорогой. Девчонку покусал, собаку загрыз, теперь остается только за скотину взяться да за людей! Что молчишь, окаянный, что глаза в сторону воротишь? — и дальше в таком же духе. Пока не охрипли.
Жизнь в деревне будто остановилась. По вечерам все сидят дома, нос на улицу боятся высунуть. Если бабам к соседке заглянуть приспичит, то шли только с провожатым, оглядываясь по сторонам и тараща глаза в темноту за околицей. Уж зелень проклюнулась, а скотину еще в хлевах держат. Ребятишки в школу отказываются ходить. И собаки лаять перестали, будто почуяли что, только воют тоскливо на тощий обмылок луны. А в полнолуние, в самую бесприютную пору, завыла и сама волчица, да так, что волосы на голове зашевелились. Тут уж и собаки замерли, забились в хлева да под сени. Жутко стало и необычно: будто весь свет перевернулся — таким чужим все вокруг показалось.
Пелагея не дает старику покоя ни днем, ни ночью, все ворчит да бранится без всякой причины. Готова в волосы ему вцепиться: хорошо хоть они редкие да короткие — не ухватишь.
А он все молчит. Ничего не видит и не слышит. Хоть закричись, хоть кол теши на голове. Сидит истуканом, даже не шевельнется. И о чем думает?
9
Думали, гадали пиштенерцы, что предпринять, да и собрались на сход. Собрались и шумят. И хотя не договаривались, все пришли с топорами, с вилами, лопатами и кольями. У каждого что-нибудь да есть, никто не явился с пустыми руками. Ребятишки тоже возле ног крутятся, мешают старшим. И у них душа не на месте. Шуганули их подальше и приступили к делу.
— Сейчас же и пойдем на него!..
— Нечего бояться!..
— Ишь, хозяином себя почувствовал. Не дадим хозяйничать!
— Разобьем ему башку!
— Скрутим, как Сидорову козу…
А что им еще делать? Кричать да шуметь, возбуждая себя и соседей. Когда скопом соберешься — откуда только сила да удаль появляются, будто взаймы взял у товарища. А кое-кто, чтоб посмелее себя чувствовать да шире глотку драть, приложился малость.
И мужики шумной толпой повалили к болоту, в чащобу, к волчьему логову, размахивая топорами и вилами. Про стари ка и забыли, даже не подумали, что у него ружье есть…
Но чем ближе подходили к оврагу, тем тише становились выкрики, поутих пыл, поубавилось смелости. Жмутся друг к дружке. Сгрудились в кучу. Что делать?
— Иди сперва ты.
— Нет уж, я за тобой. У тебя вон какие длинные вилы…
— А кто кричал больше всех?!
Подталкивают друг друга, но никто не решается подойти к логову первым. Вот тогда и вспомнили про старика.
— Ах, шайтан, вот кого надо позвать. Он же у нас охотник.
— Как бабахнул бы из ружья!
— А уж мы помогли бы, добили…
— Близок локоть, да не укусишь. Раньше надо было думать!
А волчица что? Она не дурочка, не станет дожидаться. Услышала большой шум со стороны деревни, увидела толпу мужиков — да и была такова, покинула детенышей, оставила логово. Но горе-охотники и об этом не подумали.
Кричат, подталкивают друг дружку вперед, а сами ни с места. Потом решили: навалимся на логово со всех сторон, разом!
Так и сделали. Обошли чащобу кольцом, окружили и ну орать благим матом. Такой шум подняли — спаси господи.
Не только лист задрожит, будь он сейчас на дереве, а и сам воздух. Некоторые аж голос сорвали, говорили потом с хрипотцой. Наконец двинулись вперед, рубя топорами, протыкая вилами каждый клочок земли впереди себя. При этом, наверное, каждый думал: «Сохрани, господи, лишь бы не на меня выскочил этот волк, лишь бы не на меня…»
С полчаса шумели и галдели, а продвинулись лишь на малую толику. Успели устать и потерять всякий интерес к волку.
Остановились, успокоились. Посмотрели удивленно друг на друга. Сколько кричали, старались, а без толку. Да не то что у волка, у любого другого зверя от такого шума должна бы выйти душа вон. Но переглядывайся, не переглядывайся, а что-то надо делать.
— Может, и нет его здеся? Сбежал давно, может? — сказал кто-то.
От этой мысли опять осмелели.
— Эй, волк! Выйдешь, нет, керемет?! — кричат в сторону кустов.
— А ну-ка, дай я его оттуда вытурю… Ишь какой выискался: и выйти не хочет, когда просят! — выступил вперед Семен, низенький мужичок, низколобый и волосатый, с длинными не по росту и мощными руками.
Плюнув на ладони, он крепко ухватил вилы и шагнул в чащу. Нынче он нанялся пастушить в Пиштенере, по этому случаю хватил лишку и сейчас петушится. Да и как ему не петушиться, надо же чем-то выказать благодарность мужикам за пастушью должность — пастушить куда выгодней, чем работать в колхозе.
Немного погодя из-за кустов послышались матерщина Се-мена и тонкий, писклявый щенячий визг:
— Так вас, так! Мать вашу… Так, поганый род!.. Вот вам! Давно бы надо перебить чертову породу, так перетак… Давить, колоть, в клочья рвать!..
Мужики побежали к нему за чапыжник и увидели страшную картину. Семен, скинув ватник, колет и колет вилами какое-то кровавое месиво, какие-то жуткие куски мяса. Волчата давно испустили дух, чистого места нет на них от дыр, а он все колет: руки так и играют, полные дурной силы. С азартом колет, с охотой, с каким-то одухотворением. Будто сам превратился в зверя, будто и капли жалости в нем нет к живой душе…
Мужики схватили его за руки, отняли вилы.
— Ты что, сдурел? Зачем так-то?
— Что будем делать, мужики? А вдруг волчица стоит где-то поблизости и наблюдает за нами. Несдобровать нам тогда, отомстит за такое озорство!..
Все испуганно заозирались. А пуще всех испугался Семен, аж побледнел малость, и хмель разом из головы вышибло. Почесал за ухом и подумал: «Нет уж, увольте. После этого да стану пастушить вашу скотину? Да никогда! На кой черт головой рисковать. Пусть сами пастушат, коль надо, а я жить хочу!»
А кто-то уже снимает рубаху, завязывает рукава и ворот. Поддели вилами волчат и запихали в это подобие мешка. И скорей в деревню! Скорей, чем сюда шли. Но уже без шума, молча…
Не сговариваясь, направились к избе старика, вызвали его и бросили ему под ноги мешок, пропитанный кровью. Переминаются с ноги на ногу, глаза в землю уперли. Будто говорят: нехорошее дело сделали, ты уж прости и защити нас от волка. Ведь он теперь всю скотинушку перережет в отместку. Да и самим надо как-то жить, на речку, в поле, на болото ходить… Неужели теперь только скопом везде?..