У Прокоя пятеро детей. Самый младший сын служит в армии, двое учатся в городе, в институте. Одну дочь выдал замуж в свою же деревню. И другая на выданье.
По всем статьям хорошо у Прокоя, добротно и ладно. Только одно удивляет деревенских кумушек и соседей: кроме работы он ничего в жизни не знает. День и ночь изматывается на поле, а приходит домой — ест, пьет и ложится спать. Даже телевизор не смотрит.
Окончательно прогнав дрему, он встает с постели, чешет под мышкой, поправляет взлохмаченные волосы, выходит во двор, плещется под умывальником. Потом садится за стол, выпивает подряд пять кружек крепкого чая. Жена протягивает ему в руки обед, и он отправляется на работу.
Солнце взошло. Красное, большое, как огненный шар. День должен быть погожим. Небо чистое, светлое, будто до последнего облачка вымыто вчерашним дождем. Но земля еще не просохла. И дорога скользкая, и трава мокрая. Но эта сырость совсем ненадолго. Вот скоро солнце поднимется еще выше, ласково подует теплый ветерок — и земля снова просохнет.
Прокой подходит к совхозному стану. Здесь собираются трактористы, комбайнеры, шоферы, бригадиры. Привычно попыхивают сигаретами, самокрутками, шутят.
— Голова, чай, болит? — вспомнив про вчерашнее, спрашивает Афанасий.
— Не очень-то, терпимо, — отвечает Прокой и смотрит на волнующуюся от ветра рожь.
— Сегодня тут кончишь?
— Посмотрим. Рожь сильно полегла.
— Если кончишь, завтра езжай за деревню Тошлем. Там пшеница поспела.
— Ладно, — говорит Прокой. Тушит папиросу, плюет, давит носком сапога и, подойдя к комбайну, поднимается в кабину.
Загудел комбайн всем своим нутром, плавно тронулся с места.
Будто стараясь прикинуть, с какой стороны начинать жатву, Прокой быстрыми глазами оглядывает все поле, прикидывает в уме.
Крутящиеся крылья комбайна мягко подминают под себя густую рожь. Срезанная острой пилой, она падает в большой клин и длинный ковш, обматывается вокруг крутящегося кардана, ползет к центру, ко рту комбайна, и быстро проглатывается. А барабан комбайна лущит колосья ржи до единого зернышка, потом выбрасываем солому еще дальше — в копнитель. Если к барабану подается много ржи, он урчит, как бык, на мгновение останавливается, потом начинает крутиться с удвоенной энергией, будто эта порция свежего хлеба ему понравилась.
Прокой смотрит направо через маленькое окошечко. И круга не проехал, а буккер наполнился ядреным, чистым зерном.
Он нажимает кнопку — и раздается дрожащий глухой звук, от которого как бы просыпаются машины, стоящие на краю поля. Они мчатся к комбайну, как ошалелые, резко останавливаются, и в кузов одной из них сыплется золотистое зерно…
Уж сколько лет Прокой проезжает совхозное поле вдоль и поперек, сколько собрал хлеба! Теперь он знает совхозное поле так, как не знает дорогу. И зачем ему дорога, там хлеб не растет. Дорога для мотоциклов, машин. Прокой знает поле, знает, где, в каком месте яма, ложбина, где комбайн пустить побыстрее, а где снизить скорость. Он с одного взгляда определит, сколько хлеба можно собрать с гектара, сколько скирд надо поставить. Сегодня Прокой не завтракал и поэтому остро почувствовал пустоту в животе. Солнце высоко, давно пора обедать.
Он вытаскивает из сумки хлеб, зеленый лук, колбасу, сочные огурцы. Не останавливая комбайна, ест на ходу. И вниз, на колени, не смотрит. Что надо — рука сама находит и подносит ко рту…
И вдруг Прокой увидел две машины — они мчались по стерне прямо к нему. Одна-то «Волга» — директора совхоза. Но позади «Волги» — автобус. «Что им надо? Кого ищут? Наверное, в лес? Там, говорят, сейчас появились грузди», — догадался Прокой.
Но машины не проехали мимо него, остановились. А Прокой решил, что он им не нужен, даже не притормозил, все жнет и жнет.
Из «Волги» выскочил директор совхоза, Виктор Николаевич. Размахивая рукой, побежал за комбайном.
Пришлось Прокою остановиться. Он не вышел из кабины, лишь приоткрыл дверь.
— Слезай, слезай, к тебе приехали, — кричит Виктор Николаевич. Одет он в черный костюм. Белая рубашка. И при галстуке.
— Ну, здравствуй, Прокопий Игнатыч, — протягивает директор руку.
Стесняясь подать свою грязную пыльную ладонь, Прокой вытирает ее подкладкой пиджака.
— Ничего, — отвечает директор, берет тяжелую пятерню, пожимает ее и поднимает высоко вверх.
— Смотрите, — кричит он. — Жаль, не поэт я. Про эту руку я бы написал поэму, стихотворение. Ну, ничего, вместо меня другие напишут.
Рука Прокол видна всем. Большая, тяжелая, широкая ладонь. Из-за того, что эта рука день и ночь держала штурвал комбайна, она затвердела, как железо. А тыльная сторона потрескалась, сморщилась. В каждой ямочке, в каждой морщине прошлогодняя, даже позапрошлогодняя грязь и машинное масло.
Совсем застеснявшись, Прокой отнимает свою руку и снова прячет за спину. К нему выходят из автобуса парни и девушки, поздравляют его. Они совсем незнакомы ему, за их плечами висят какие-то аппараты. А толстый и грузный мужчина в темных очках уже успел обойти раза два комбайн, залез в кабину, по-хозяйски осмотрел поле. А Прокой стоит растерянно, будто он в гостях у какой-то важной персоны. Стоит, оглядывается кругом, не понимает ничего и удивляется.
— Сколько гектаров осилил? — спрашивает директор.
Прокой посмотрел назад, потом вперед, мысленно взвесил кучи соломы, почесал пыльный затылок и сказал твердо:
— Тридцать гектаров.
— Сколько сможешь до вечера?
— Если комбайн пойдет так же — еще столько же. Да и косить-то осталось не больше.
— Герой ты, Прокопий Игнатыч! Молодец!
— Я у уж, сказали вы… А эти-то кто будут? Зачем приехали?
— Специально к тебе. Будут снимать тебя для кино.
— Для кино? А зачем? — удивился Прокой.
— Говорю же, герой ты. По району вышел на первое место. Телевизор-то смотришь?
— Не-ет, — мямлит Прокой.
— Теперь будешь смотреть… Себя смотреть.
— У нас все готово. Начнем, — послышался голос грузного мужчины.
— Начинайте, начинайте, — говорит директор и почему-то сует руку в карман, вытаскивает расческу… Потом проворно сбегал к машине, принес красный вымпел.
А Прокой стоит, ничего не понимает. Жалеет, что работа остановилась. Беспокойно оглядывается на другие комбайны, мягко плывущие по рыжему полю.
И закрутились аппараты. Сперва крупным планом сняли поле, колосистую рожь, комбайн. Потом — Прокоя.
— Так становись, так делай! — командует мужчина в черных очках.
Прокой и так становится, и так делает. Поднимается в кабину, спускается вниз, трогает комбайн с места, жнет, останавливается. А мужчине в черных очках все не нравится. Заставляет делать десять раз одно и то же. Прокой совсем устал, вспотел.
Очередь дошла и до директора. Он схватил красный вымпел, встал напротив Прокоя и говорит:
— Комбайнер совхоза «Кундыш» Щеголев Прокопий Игнатович в социалистическом соревновании в районе вышел на первое место.
— Говори громче! Ничего не слышно! — приказывает режиссер.
— То и говорю, — снова начинает, повышая голос, Виктор Николаевич. — Щеголев Прокопий Игнатович вышел на первое место. Ему присуждается переходящий вымпел и денежная премия.
— Не так… По-другому надо, — кричит режиссер. — Все снова! Мягче надо, мягче… Прокопий Игнатович-то ваш работник. Так расскажите, каков он человек, как работает. Говорите просто, не стесняйтесь.
— Знаю, да… — теряется директор и начинает говорить проще.
Он рассказывает, что Прокопий Игнатович — хороший работник, много лет водит комбайн. Ничего плохого не заметишь за ним, с женой живут, как пара голубей, и книги читает запоем, и хороший гармонист, и примерный семьянин. Куда только ни вознес он Прокоя. А тот слушает и не знает, куда убежать от стыда.