— Теперь ты говори. Да не стесняйся, как красна девица… Смотри сюда, — говорит режиссер Прокою, берет его за подбородок и поворачивает лицом к аппарату.
— А что говорить? — таращит глаза Прокой.
— Ну… как будешь работать, как жить.
— А так же, — коротко отвечает тот.
— А ты говори, говори что-нибудь.
— А что говорить? Я не умею… Я лучше пойду работать. Отпустите меня, пожалыста… — его голос звучит просяще, а сам он выглядит так жалобно, точно потерявшийся в темном лесу теленок.
Киношники кончили свое дело, свернули аппараты. Режиссер крепко пожал руку Прокою и на прощание произнес:
— Завтра вечером в семь часов не забудь включить телевизор.
— Себя увидишь, — бросил напоследок директор.
Машины укатили так быстро, что Прокою показалось, будто все это происходило во сне. Он вздохнул, покачал головой. Почувствовав сильную усталость, сел на колючую стерню отдохнуть.
Петом голова прояснилась, он мысленно оглянулся назад, думая о своих прожитых годах. Как все-таки жил бестолково. Работал, ел, пил, спал. И кроме этого ничего решительно не знал и не признавал. А вот заявились, осветили, точно рентгеном, его башку. Крепко пожали руку, назвали по имени-отчеству. Значит, он нужный человек… Тогда и ему нельзя отставать от жизни, надо шагать наравне с ней, все знать, все понимать.
Он встал на ноги, проворно поднялся в кабину, тронул комбайн с места. До самого вечера не почувствовал ни усталости, ни голода, ни жажды. Сделал последний круг, оглянулся, мысленно считая гектары и центнеры.
— Пятьдесят гектаров есть! — гордо сказал он себе и повернул машину домой.
Около своего дома заглушил мотор, неторопливо вышел из кабины, зашел в горницу. Все его тело переполнилось какой-то радостью, легкостью, удалью и еще чем-то, чего он сам не понимает. Будто сбросил все пятнадцать годков. Посмотришь на него со стороны — никак не дашь сорок девять лет.
Первым делом Прокой удивленно посмотрел на телевизор, стоящий в переднем углу, будто увидел впервые. Потом встал у большого зеркала, потрогал свою колючую щетину, рассматривая потное и грязное лицо. «Некрасивым вышел, наверное», — подумал он и встряхнул головой.
Быстро вымылся, побрил бороду, большими ножницами обрезал ногти. Потом из сенника принес черный костюм, надел рубашку, нашел разноцветный галстук сына…
В дом вошла жена. Увидев мужа в таком наряде, она почему-то прикрыла рот рукой, вытаращила глаза и встала у порога. Что случилось с ее муженьком? Куда это он собрался? И вообще, что все это значит?
— Матрена Дмитриевна! — ласково и нежно обратился Прокой к жене. — Скажи, как выгляжу?
Не то что сказать, Матрена от испуга чуть не шлепнулась на пол. Ишь ты, назвал Матреной Дмитриевной. Когда это она стала Матреной Дмитриевной-то? В деревне зовут ее Прокопихой, дома — бабой. Других имен она не слышала никогда. В девичестве звали ее Матренушкой. Когда это было-то, и-и-и, давным-давно забыла она. А сегодня-то что случилось? Почему он так назвал, даже по отчеству? Нет, что-то должно случиться, это не к добру.
— Ну, скажи, — повторяет Прокой.
— Очень хорошо, — выдавила она. — Не в гости ли куда-нибудь собрался?
— Разве только в гости одеваются так? И ты надень самое красивое платье. Чего понапрасну висит оно?
— А зачем?
— Матрена Дмитриевна, не спрашивай. Надевай, — просит он нежно.
«Мой муж умом тронулся», — вдруг проносится у нее в голове.
— У нас деньги есть? — спрашивает Прокой и кладет свою руку на плечо жены.
— Как нет? Есть. Мы ведь оба еще работаем.
— Ты дай мне примерно триста рублей. Баян куплю.
— Баян?! — еще больше удивляется жена, вскакивает с места.
— Ага, баян, — так же спокойно, думая о своем, говорит Прокой. — Помнишь, когда ходил в женихах, какой я был гармонист? А зимой, как получу тринадцатую зарплату, привезу из города пианино. Внучке своей. Или еще эту самую… рояль. Пусть играет. Может, большим артистом будет. Осенью поступлю заочно в сельскохозяйственный техникум. Буду инженером или механиком.
Больше жена не смогла терпеть. Сказав, что выйдет в чулан за деньгами, убежала к соседке своей, тетушке Онисе. И, всхлипывая, начала ей рассказывать:
— Тетушка, что же это такое? Что же я буду делать?
— А что случилось? — спрашивает тетушка.
— Муженек-то мой, муженек-то… заговариваться стал. Меня обозвал Матреной Дмитриевной… Пришел с работы, напялил на себя хороший костюм. А раньше всегда в комбинезоне ходил, даже в праздники. Еще о чем-то толковал, я уже не умею повторить-то. Пойду учиться, говорит.
— А когда-нибудь раньше так разговаривал?
— Никогда, никогда… Знаю: спятил он, спятил. Лучше бы пил он свою водку проклятую. Я ведь только про себя сердилась, а никогда не ругала его.
— Ты покажи его фельдшеру. Может, даст она какое-нибудь лекарство.
— И не знаю, что делать. На старости лет не думала, что такое в семье приключится.
— Подожди немного, может, поправится. Плохого-то не натворил еще?
— Пока нет… Ой, побегу, кабы дом не спалил.
А в это время Прокой сидел и думал…
Когда началась война, его из-за малого роста не хотели брать на фронт. Забрали только через год. И ранен не был, и в госпитале не пришлось ему лежать.
Кончилась война, вместе с другими солдатами заявился в деревню и он. Вся грудь в медалях и орденах, а в руках немецкая гармонь. Такой чистый, переливчатый голос! Посмотришь — позавидуешь! Солдаты ходят по деревне, как петухи среди кур, выпятив грудь вперед. И не работают. Едят, пьют, гуляют, а днем спят. Женщины вначале обрадовались приезду своих сыновей и мужей. Как и в войну, работали за мужиков. И не дулись на них, не ругали. Хоть и за то спасибо, что приехали. Пусть немножко отдохнут, погуляют. Не все же время будет так. Вот понежатся со своими женами и подружками, успокоят их души да и сами насытятся. И это надо, и от этого никуда не денешься.
Солдаты гуляли день, второй, третий, потом угомонились. А некоторые даже подумывали о женитьбе. Только Прокой не думал ни о женитьбе, ни о работе. Всю ночь он бродил со своей гармонью, обжигая сердца девок. Сегодня с одной, завтра с другой. Потом весь день спал, чтобы набраться свежей силы к ночи.
Афанасий, его дружок, давно хотел жениться, да стеснялся чего-то.
— Кто тебе нравится? — однажды прямо спросил у него Прокой.
— Матрена, — ответил тот и покраснел.
А Матрена тогда уже была красивая да пригожая. Лицом чиста, телом — налитое яблоко, а ноги!.. Пройдет мимо — голова сама поворачивается ей вслед. И на работе быстрая. Проворнее ее не сыскать во всей деревне.
— Матрена, говоришь? — снова спрашивает Прокой.
— Да, ее хочу взять.
— Готовь пол-литра. И сегодня вечером сиди дома.
— Зачем?
— Не спрашивай. Потом узнаешь.
Прокой в тот вечер снова вышел на гулянье, но уже с другой целью. Сев на колени одной из девушек, он играл исступленно. А сам все время поглядывал на Матрену. Как она пляшет, как поет, как разговаривает — все примечал. «Хороша девка! Не напрасно она приглянулась Афанасию. Не дурак он», — думал Прокой.
Начали расходиться по домам. Но Прокой ничего не видел. Он догнал Матрену, схватил за руку. Та и не собиралась вырываться. Прокой, ничего не говоря, довел ее до ворот Афанасия и втолкнул во двор.
Афанасий тут как тут, он все понял. И Матрена догадалась, за кого ее хотят выдать. Афанасий обрадовался, но не мог вымолвить ни слова. Матрена яростно вырывалась. Прокою пришлось долго уговаривать ее. И так он к ней подходил, и эдак, говорил, что в деревне будете самой красивой парой, самыми подходящими мужем и женой, завидовать будут… Матрена заплакала. А раз заплакала — значит, согласна. Так говорят у марийцев.