Гордей ничего не сказал про кровь, но её запах тут же защипал нос – кисло-острый, ни с чем не сравнимый.
– Если бы я хотела на тебя свалить все Красиловские беды, то тут бы уже стояла милицейская машина, – продолжила баба Тоня. – А я хоть хотела, чтоб мучился, но не смерти тебе желаю и не тюрьмы, тем более что не докажу ничего, пока ты человек, а пока зверь, и подавно: волка в тюрьму не посадят. А ты выпей зельеце и станешь всё помнить, когда в волчью шкуру закутаешься. Наутро вернёшься ко мне и сам скажешь, что я была права.
Гордей недоверчиво покосился на кружку с мутной водой.
– Что, и не отравите? Правда помнить буду, если что случится?
– Не отравлю. Зато сам узнаешь, что с тобой не так.
– А если я не хочу этого знать?
Тоня пожала плечами.
– Тогда мучайся дальше, и пусть тебе снится болото, что у нас за речкой.
Это стало последней каплей. Гордей схватил кружку и опрокинул содержимое в рот. На языке разлилась быстрая острая горечь, но сразу прошла.
– Что теперь? – спросил он, вытирая губы тыльной стороной руки и прислушиваясь к своим ощущениям.
– Теперь заката жди. Если я права и до сих пор тебя точит моё проклятие, то сам увидишь, что выйдет. Зверем обратишься, но помнить будешь всё на утро. Всё будешь помнить.
– Если ваше проклятие такое крепкое, то я все десять лет в зверя превращался? И почему пострадали только Красиловцы? Что-то у вас не сходится, баб Тонь.
– Не сходится, потому что проклятие работает только в тех местах, где его навели. А вдалеке от Красилова ты не зверь, а слепой зверёныш. И превратиться не можешь, и сущность внутри скребётся, а выйти не может, вот и скулит, и крутится, и изнутри в груди царапается.
Спина Гордея стала липкой от холодного пота. Тоня так складно говорила и так сочувственно-спокойно глядела на него прозрачными серо-голубыми глазами, что Гордей поверил: всё правда, до единого слова, иначе невозможно так точно всё придумать и надавить на те клавиши, которые давным-давно залипли и тренькали внутри надрывно-плачуще.
– Ты только поклянись мне, что правда Нине зла не желал, если всё так и есть, как Тоня говорит, – вдруг умоляюще всхлипнула Анна Петровна, подняв на Гордея мокрое лицо.
Он сглотнул и ответил, пытаясь придать твёрдости голосу:
– Клянусь. Я любил Нину, и до сих пор люблю. Никогда не желал ей зла.
Анна Петровна взвыла и кинулась на Тоню, метясь в шею скрюченными пальцами. Тоня стала отбиваться полными дряблыми руками, откинулась на стуле назад, и вытертая клеёнчатая скатерть потянулась книзу, грозя свалить на пол всё, что стояло на столе.
– Ведьма проклятая! Я убью тебя за Нинку! Если б не твоё колдовство, всё хорошо было бы!
– Тише ты, тише! – Тоня пыталась образумить обезумевшую соседку.
Гордей встал между женщинами.
– Успокойтесь, мало бед в деревне что ли?!
– Я ж не хотела, я ж за Сашку… за Сашеньку хотела… ему отомстить, говорю ж тебе, глупая! Глупая…
Анна Петровна, только что готовая задушить Тоню, вдруг обмякла и подалась вперёд, где её подхватили Тонины руки. Соседки обнялись, оттолкнув Гордея, и завыли в голос, уткнулись друг другу в плечи и закачались в общем горе. Гордей почувствовал себя донельзя неловко – настолько лишним, как только возможно. Словно бык на городском балконе.
– Мне жаль, – выдавил он, не вполне уверенный, слышат ли его вообще. – Мне очень жаль. Я не знал, что нравлюсь Саше. Мы с ней дружили, и её смерть для меня – ужасная новость. Я бы никогда… Простите, если сможете.
Он положил руки на плечи обеих женщин, а потом, подумав, опустился на колени и стиснул пальцами ладони Тони и Анны Петровны. Они не отдёрнулись, и Гордей посчитал это хорошим знаком.
7.
Лиловым туманом заволокло небо над Красиловом, где-то в кустах робко распевался соловей. Толстые жуки жужжали где-то над кронами черёмухи, и вечер стоял тихий, умиротворённый.
Гордей сидел на лавке и курил. Он никогда ещё не чувствовал себя таким неприкаянным – уехать нельзя, видеть Анну Петровну – невыносимо. Да и сидеть наедине с собой тоже было немногим лучше, всё время казалось, что вот-вот вылезет изнутри что-то, дремавшее все долгие годы и обнаруженное только что.
Руки подрагивали в мучительном ожидании, а сердце больно сжималось – неужели правда? Неужели вот-вот произойдёт? Неужели покажется тот самый зверь, который всё-таки и убил Нину? И что делать, если зверь всё-таки окажется правдой? Сдаваться Зимину и Комарову? Гордей нервно рассмеялся, представив будущие заголовки газет. «Наш сосед – волколак!» «Прячьте детей от Гордея Сумарокова!»