Рукопись находится в доме. Русинский очень пожалел, что не уничтожил этот свиток в день, когда решил стать одним из смертных. Но было поздно жалеть. Он вполне осознвал, что в силах этой шайки вытащить любую информацию из его сознания - уже не словесными методами и даже не прибегая к грубому насилию, а лишь применив одну из гипнотических методик; против нее пасовала даже та линия обороны, которую Русинский укрепил за тысячи своих лет. Сейчас он с бешеным усилием воли пытался решить идиотский по сути вопрос: как заставить их поверить, что он в самом деле ничего не помнит, или колеблется с выдачей документа, или необратимо отупел за последние годы. Он решил тянуть время.
- Что же, как вам будет угодно, - продолжил Фронтер. - Пусть будет не организация. "Le сircle des poetes disparus" вас устроит? [Кружок мертвых поэтов - фр.]
- В конце концов, у нас тут не лингвистический диспут, - согласился Русинский.
- Так вы признаете?..
- Я бы рад, барон. Но все изменилось. Tempora mutantur, и мы мутируем вместе с ними. [Времена меняются - лат.]
- Ничего не меняется с людьми вроде вас. И вроде нас, конечно. Вашу рукопись "Евангелия от Иуды Искариота" мы уже нашли. А ту фальшивку, которую вы всучили господам Розенроту и Булгакову, пусть изучают книголюбы.
- Если говорить более предметно: что от меня требуется?
- Вот это уже деловой разговор! Видите ли, мы могли взять вас голыми руками, без этих путешествий в минувшее. Но - звание обязывает! Мы не большевики.
- Не забывайтесь, барон. Вы гораздо хуже.
Пропустив это замечание мимо ушей, барон сложил кончики пальцев и принялся расхаживать по комнате как школьный учитель перед классом.
- А что думает по этому поводу графиня? - спросил Русинский и посмотрел на Ревекку. Она вздрогнула и отвернула голову.
- Всего лишь дочь раввина, граф, - поправил его Фронтер.
- Я прожил с ней двенадцать лет, - парировал Русинский. - За такой срок любая женщина может требовать поблажек.
Барон махнул рукой. Ему досаждали браки.
В комнате повисла тишина. Свечи разом издали сухой треск и выпустили волнистые полосы дыма. Русинский почувствовал, что чувства становятся сильнее его.
- Можете меня убить, - сказал он. - Лишить сознания. Все равно. Барон, я говорю вполне серьезно. Вы не самостоятельны. Вы - марионетки с мозгами.
- Итой мен протиста Хаос генэт, - пожал плечами Фронтер. [Хаос был зарожден прежде всех вещей - греч., из поэмы Гесиода "Теогония", 1.166]. Все вышло их Хаоса, и все вернется в Хаос. Речь не об этом. Речь о том, что лучше буть марионеткой с мозгами, нежели без мозгов. Никто не самостоятелен. Кроме, конечно, Причины, породившей весь этот мир.
- Проще говоря: когда вы видите кукловода и ясно понимаете, что он прав, вы перестаете быть марионеткой, - добавил Жак де Молэ. - Это ведь ваша сентенция, граф. Еретическая, на мой взгляд.
- А вы, стало быть, считаете себя воплощением понимания? - спросил Русинский.
- Напрасно вы так агрессивны, сударь, - встрял Фронтер. - Даже самый умный человек, даже все умные люди планеты, если б они вдруг объединились одной идеей, не станут воплощением ума. Мы все - части часть, как сказал небезызвестный вам душка Гоэте. В каком-то смысле мы - батальон полка, а насчет командования дивизией невозможно помыслить. Вы понимаете?
- Еще бы граф не понимал, - заметил аббат. - Он тридцать шесть лет прожил в лагере социализма, при этом ничего не помня о своей роли в его создании.
- Подумайте, мой друг, - весьма проникновенно заговорил Фронтер, - я взываю не столько к вашему разуму, который слишком замусорен этим вашим воплощением, но к тому вечному, что тянется сквозь века. Ведь можно пройти по жизни точно бодхисатва, шаг за шагом, день за днем наблюдая смерть иллюзорного мира, смерть во веки веков. Но как-то раз - дело было при Людовике Красивом на пасхальной мессе - я окинул взором стоявших вокруг женщин, таких прекрасных, вызывающе прекрасных в нежности и похоти своей, я посмотрел на благородных кавалеров, равно готовых пролить слезу альковной и небесной благодати, и ни в одном человеке, сударь, я не заметил желания сжаться в духовную первооснову, и бросить все, что есть земная жизнь, такая лживая, но отнюдь не ложная; я подумал, что доктор Фауст был просто глупцом, ибо все, чего он так жаждал, было рядом с ним, и что Иисус Назарей не вынес взятой на себя тяжести, ведь жизнь - страстная жизнь, пусть даже осиянная светом истины - суть неизбывное бремя, и отказавшись от коррекций Сатаны, он выбрал только миг, иначе - сдался; но если мы забудем о покаянии и капитуляции, если врежемся в судьбу мира и будем последовательны, тогда все, абсолютно все будет работать на нас. Вы вспоминаете, граф?
- Вы всегда были скорее поэтом, барон, нежели философом. И скорее идиотом, нежели поэтом. Да, я произнес когда-то эти слова, но речь была о другом.
- Ну что же... Я польщен даже таким ответом. У вас ровно три часа на обдумывание. Затем мы приступим ко второй части нашего, простите за вольность, марлезонского балета.
Барон щелкнул пальцами. Двое амбалов отперли дверь снаружи, выпустили всех присутствующих и заперли вновь. Русинский остался один.
Подняв лицо к потолку, он зажмурился и беззвучно завыл.
...Через некоторое время - скорее всего, не минуло и часа - ему удалось подавить лихорадочную дрожь в пальцах. Откинувшись на диване, он вспоминал деталь за деталью. Затем встал, подошел к западной стене, нащупал серебряный герб Меровингов - один из десятка, покрывавших стены комнаты - нажал на него большим пальцем и даже не поверил, услышав заметное шипение.
Лихорадка снова хлынула сквозь все препоны разума и воли. Русинского затрясло. Это шипение издавал газ, включившийся в незаметных трубах в потолке. Он придумал эту штуковину 60 лет назад, когда строил особняк - на всякий случай, ибо люди, посещавшие его, весьма редко были дружелюбны. Бросив быстрый взгляд на свечи, он подскочил к дальнему краю северной стены, бухнулся в бассейн и захватив воздуху нырнул.
Нашарить нужную плиту оказалось непростой задачей. Он нырял уже в пятый раз, но ни одна не поддавалась, и когда уже зашумело в голове и он приготовился к смерти от угарного газа, вторая с правого края плита нехотя подалась нажатию ладони и отъехала в сторону.
Вода хлынула не так оглушительно, как он ожидал, но его сердце сжалось. Не дожидаясь, пока вытечет все, Русинский прыгнул в проем.
Пролетев два метра, он упал в воду - она доходила по пояс и хлестала как в пробоину. Его отбросило на высокую ступень сзади. Он ударился спиной удар пришелся на позвоночник, он едва не закричал от боли. Сердце бешено колотилось. Захлебываясь от потока хлеставшей сверху воды, он крутанул рукой герметизационный вентиль. Плита наверху медленно повернулась по горизонтали. Вода перестала.
Впереди был коридор высотой в полтора метра, прорытый под дном бассейна или, точнее, бассейн был поставлен крышей над ним. Русинский согнулся и быстро, как мог, побежал вперед и вверх, куда вел лаз.