В Петербурге тяга к утерянной жизни chez soi была так велика, что, несмотря на связанные с этим опасности, Ленин трижды сделал попытку поселиться совместно с Крупской (тоже жившей по фальшивому паспорту), чтобы снова, как прежде, вкушать удобства семейной жизни. И все-таки он сбежал (именно «сбежал») с квартиры и на Греческом проспекте, и на Пантелеймоновской улице, и на Забалканском проспекте. Доведенная до крайности осторожность и боязнь быть арестованным (он несомненно считал, что с его арестом рушится и вся революция) порождали у него своего рода шпиономанию: ему всегда казалось, что около дома, где он поселился, появлялись шпионы.
Ленин не только был способен «стесняться», но у себя, в семейной обстановке, он мог предаваться и некоторым сентиментальным реминисценциям. Например, живя в эмиграции, он любил по вечерам подолгу рассматривать альбом с фотографиями всех своих родных[19]. Уехав из Пскова за границу, он из предосторожности (в альбоме была и карточка повешенного брата) не взял его с собой, но очень скоро попросил мать при первой возможности этот альбом ему выслать: «Дорогая мамочка!.. Я уже успел соскучиться по карточкам и непременно буду просить Надю привезти мой альбом, а если будут у вас новые карточки, то присылайте» (письмо от 27 января 1901 года).
В Женеве и особенно первый год жизни в Париже Ленин очень часто посещал кафе, однако не любил и избегал ресторанов и жизни в пансионах. Последними пользовался в крайних случаях. Летом в 1911 году в Лонжюмо, где жила большевистская колония и существовала школа, в которой Ленин, Каменев, Зиновьев и другие читали лекции, была общая для партийцев столовая. Для завтраков и обедов ходил туда и Ленин с Крупской, но Ленин делал это очень неохотно, шел туда только потому, что было неловко держаться от всех в стороне. Шарлю Раппопорту, читавшему в школе историю французского рабочего движения, он сказал однажды: «Не люблю общих обедов с их разговорами. Если это важные разговоры, им не место во время еды, а если просто болтовня, зачастую как в пансионах очень раздражающая, то она только мешает есть».
И Ленин и Крупская обладали, по ее выражению, «в достаточной мере поедательными способностями», хорошим аппетитом, и, удовлетворяя его, Ленин хотел иметь у себя дома излюбленные им простые, но очень сытные блюда. Особенно Ленин любил всякие «волжские продукты»: балыки, семгу, икру, которые в Париж и Краков ему посылала мать иногда в «гигантском количестве». «Ну уж и балуете вы нас в этом году посылками! — писала Крупская сестре Ленина Анне 9 марта 1912 года. — Володя даже по этому случаю выучился сам в шкап ходить и есть вне абонемента, т. е. не в положенные часы. Придет откуда-нибудь и закусывает».
Крупская признавалась, что «хозяйка я была плохая… люди, привыкшие к заправскому хозяйству, весьма критически относились к моим упрощенным подходам». Она щеголяла своим отвращением к домашнему хозяйству и неумению его вести. Еду, ею изготовляемую, она презрительно называла «мурой» и говорила, что умеет «стряпать только горчицу». Ленин, относившийся отрицательно ко всем видам неумения, все-таки не осуждал Крупскую, ведь освобождение женщин от кухонных дел стояло в его программе, но тем благосклоннее он относился к присутствию ее матери, Елизаветы Васильевны, в течение многих лет, начиная с жизни в Шушенском, умело ведшей их хозяйство, хотя совместная жизнь с нею нарушала его некоторые привычки и вынуждала иметь жилье с лишней комнатой.
Ни Елизавета Васильевна, ни Крупская, — первая потому, что не могла (она очень уставала от хозяйства), вторая, главным образом, потому, что не хотела, — не занимались тем, что называется грязной стороной домашнего хозяйства (топка печей, мытье полов, посуды и т. д.). Для такой работы всегда приглашалась на несколько часов приходящая прислуга. А в Кракове, где на помощь одряхлевшей Елизаветы Васильевны уже нельзя было рассчитывать, в семье Ленина служила уже постоянная работница. Нигде нет указаний, что Ленина это смущало.
Он придавал огромное значение здоровью. «Хворать и подрывать свою работоспособность, — вещь недопустимая во всех отношениях… а запускать (болезнь. — Н.В.) — прямо безбожно и преступно», — писал он Горькому 30 сентября 1913 года.
19
Г-н Соломон в брошюре «Ленин и его семья» (Париж, 1931) уверяет, что тот с большим презрением относился к своим родным. Брата Дмитрия якобы считал просто «самым обыкновенным дураком», младшую сестру Марию — «дурочкой», а про Елизарова говорил, что Анна сделала «непростительную глупость, выйдя замуж за этого недотепу».
Брошюра г-на Соломона переполнена такой низкопробной ложью, что в ней неприятно разбираться. Коротко заметим: «Маняшу», которую в припадке нежности Ленин называл «милой Мимозой», он, конечно, «дурочкой» не считал и очень любил — больше, чем Анну и брата. Елизарова, если бы считал «недотепой», никогда бы народным комиссаром путей сообщения не назначил. Весьма возможно, что Ленин не был высокого, мнения о способностях брата Мити, но, человек очень скрытный, он с чужими о своих родственниках не говорил.
Г-н Соломон рассказывает, что его сестра, жена проф. Тихвинского, хорошо знала Ленина, гостившего у них в Киеве, чувствовала к нему такую «глубокую внутреннюю неприязнь», что «ей было трудно сохранять вид гостеприимной хозяйки...». Пишущий эти строки, будучи студентом Киевского Политехнического Института, превосходно знал проф. М. М. Тихвинского и его жену и очень часто бывал у них. Ленин