— Ты — точно вот няня, — перебила Скавронская и показала на старуху.
— Ах, няня!.. Здравствуй! — обратился к ней граф.
пропел он речитативом стихи собственного сочинения для либретто одной из своих опер.
Няня при слове «dura» сердито покосилась на него и проворчала:
— Ну, уж вы всегда, ваше сиятельство!..
— Нет, кроме шуток, Катрин, — снова обратился граф к жене, — ты знаешь, я из верного источника узнал, что говорят, будто я тебя держу взаперти… Представь себе!.. Это я-то, я!.. Ну, скажи, разве я похож на северного варвара, а? — и Скавронский рассмеялся.
Графиня продолжала лежать серьезною.
— Ах, не все ли мне равно, что говорят! — сказала она и отвернулась.
— Да, но согласись сама, что положение посла, наконец, обязывает, — начал было Павел Мартынович, но запутался, щелкнул языком и снова пропел фальшиво:
— А петь так положение посла позволяет? — спросила Скавронская.
Граф прищурился и поджал губы.
— Ну ничего, дома можно, а? Ведь можно?.. И к тому же я потихо-о-оньку…
— Полно… при няне! — остановила его жена по-французски.
— Ах! То при няне, то без няни! — полураздраженно заговорил он. — Ну что ж это, и спеть нельзя! Нет, знаешь, это у тебя от «капризов», как называют это французы… Просто оттого, что ты одна постоянно… Вот и все. Послушай, Катрин, голубушка, — вдруг приступил он к жене, складывая руки и почти на колена сползая с маленького кресла. — Послушай, ну познакомься ты хоть с кем-нибудь… Ну позови кого хочешь… Я со дна морского достану, кажется.
Графиня долго молчала, а потом вдруг обернулась к мужу и тихо проговорила:
— Познакомь меня с графом Литтою!
X. Граф Павел Мартынович
Граф Скавронский вышел от жены задумчивый и серьезный.
— Позовите ко мне Гурьева Дмитрия Александровича, — приказал он мимоходом лакею, попавшемуся ему на дороге, и, миновав длинный ряд роскошно разукрашенных комнат и зал великолепного палаццо, направился в свой кабинет.
Этот кабинет — просторная комната, обставленная кругом дорогими шкафами с книгами, — носил характер тех кабинетов, какие обыкновенно бывают только у очень богатых людей и в которых, несмотря на то что там кажется все придуманным и приспособленным — каждый столик, даже винтик — для занятий, менее всего занимаются серьезным делом. Тут было все: и фигурные бронзовые чернильницы, из которых неловко писать при настоящей деловой работе; и покойные большие кресла с выдвинутыми столиками, очень удобные для дремоты после обеда, но никак не для чтения; и столы, заваленные планами, бумагами и картами, значение которых смутно понимал сам хозяин; и книги в слишком красивых и тяжелых переплетах, чтобы пользоваться ими часто.
Скавронский сел к широкому круглому письменному столу и начал было бегло просматривать попавшиеся ему под руку бумаги, но вскоре оставил это занятие.
Было очень жарко. Павел Мартынович несколько раз вытер себе лоб платком. Он попробовал потом снова и с усилием приняться за бумаги, но махнул рукою, широко зевнул и стал задумчиво смотреть в окно, подперев голову рукою и опершись на локоть.
Маленькая дверь за шкафом скрипнула, и в комнату тихо и скромно вошел средних лет человек с умными, строгими чертами лица и, потирая руки, не спеша, словно отлично зная себе цену, приблизился к столу.
— Дмитрий Александрович, — заговорил Скавронский, — что же вы! Я вас жду, жду… у меня дело к вам есть, а вы не приходите.
Гурьев равнодушно улыбался и, по-прежнему не спеша, опустился на стул по другую сторону стола.
— Дело так дело… посмотрим, в чем оно! — ответил он. Скавронский несколько раз повернулся на своем месте, собираясь говорить:
— Вот видите ли… я сейчас от графини… Дмитрий Александрович кивнул головою.
— Она ужасно скучает, — продолжал Скавронский. — Согласитесь, что не может же она оставаться так навсегда без общества… это немыслимо, и притом такое ее одиночество создает мне репутацию северного варвара, дает почву слухам о том, что будто я ее держу взаперти… Согласитесь, это невозможно… Мое положение посла…
Гурьев закивал головою с выражением, что он-де совсем согласен с графом, тем более что знает уже заранее все то, что тот хочет сейчас сказать ему.
— Ну да, и что же вы хотите сделать? — спросил он Скавронского.
10
О, любимая женщина! О, ты, которая была неприступною и изгнала надежду из моей груди!