— Поспешим, — схватив девушку за руку, я с сердитой миной потащил её за собой. От неожиданности она наступила на ногу лежащему солдату, но тот даже не шелохнулся. Вскоре мы спустились в машинное отделение. Моя спутница пугливо озиралась по сторонам. Но даже там мы обнаружили дремлющих по углам наших репатриантов. Я нашёл в дальнем углу подходящее место, затолкал туда Надэж.
— Хватай, переодевайся, — и раскрыл мешок в её руках.
Женщина стояла столбом.
— Надэж, у нас нет времени, шевелись, — я встряхнул её за плечи — никакой реакции от неё.
Тогда мне пришлось самому начать расстёгивать рубашку на ней. Это её привело в чувство. Она отстранила мою руку и начала суетливо переодеваться. Я повернулся к ней спиной, загораживая от постороннего взгляда. Послышался стук выброшенных кирпичей. Через пару минут я повернулся к ней и осмотрел её: на пароходе появилась медсестра из Бейрута — Надэж Растиньяк, которую забыли записать в маршрутный лист.
Вздох облегчения: мне показалось, что я выполнил свою миссию. Меня охватила разрушительная расслабленность — резкий скачок от невероятного напряжения к состоянию удовлетворения: я сделал всё возможное и победил. Но тут же возникло чувство ненужности. Чтобы как-то убрать это ощущение начал суетливо запихивать в мешок снятую Надэж одежду.
— Куртку постелешь на палубу — так будет лучше. Всё-таки трое суток пути, — я боялся поднять на неё глаза — страх увидеть что-то на её лице. Что-то, что заставит меня совершить непредсказуемое, хотя в сумраке трюма невозможно было разглядеть выражение её глаз. — Тебе, может, лучше остаться здесь, внизу, на случай, если они захотят сделать проверку пассажиров.
Слушала ли она меня? Я не знал. Впрочем, я и сам себя не слышал — мне надо было уходить, надо было прощаться. Что сказать ей на прощание? Я оставлял Надэж часть себя, как оставил Найдин, экипажу «Бретани», Папаше Гийому. Останется ли что-нибудь во мне после их ухода? Я не знал. Почувствовал прикосновение её ладони к своей руке. Всё-таки поднял на неё глаза — ничего не увидел: размытые черты лица, наверное, слабая улыбка.
— Поднимемся на палубу, — прозвучал из её уст то ли вопрос, то ли утверждение. На мгновение меня охватило оцепенение. — Мне надо вытереть сажу.
— Да, конечно, — я торопливо начал вытирать ладонями её щёки. Она покорно ждала окончания моих манипуляций. Потом чуть слышно вздохнула. Наверное, с этим вздохом я услышал её улыбку.
— Думаю, это сделать лучше водой, — возможно, Надэж почувствовала неловкость.
— Да, конечно, — растерянно ответил я, развернулся и поспешил к трапу.
Она последовала за мной. Мы вышли наверх. В выемке палубной надстройки стоял жестяной бак с водой. Мы пробрались к нему. На баке валялись помятые кружки. Я зачерпнул немного воды, полил ладонь и начал нежно стирать с её лица чёрные пятна. Из пассажиров никто не обращал на нас никакого внимания. Мы были как будто только вдвоём — мне так хотелось, я так чувствовал.
Наконец, её щёчки снова приобрели естественную чистоту. Она молчала, мой взгляд блуждал по её лицу. Меня охватило желание запомнить каждую чёрточку её лица: большие карие глаза, тонкие тёмные брови, светлая чёлка, выбивающаяся из растрёпанных волос, высокомерно задранный носик. Но что-то мешало запечатлеть её образ. Что-то или… кто-то. Откуда-то из глубины души чуть слышно прозвучало: «Ну, что, морячок?.. Не хотелось бы иметь другого соседа». Я встряхнул головой, сбрасывая наваждение.
— Пора прощаться, Надэж, — мой взгляд был прикован к трапу.
Она мягко взяла мою руку.
— Оставайся, Викто́р. Поплыли вместе. Ты тоже должен вернуться на родину.
Я посмотрел в её глаза. Мне так хотелось сказать «Да», но почему-то не мог. Почему? Я часто задавался этим вопросом. И сам себе объяснял: в вишистской Франции мне не было места. Я не собирался служить оккупантам или предателям, а по ночам для очистки совести заниматься «героическим» сопротивлением: развешивать гадкие стишки про фюрера и ждать освободителей. Но всё равно какое-то чувство недосказанности оставалось во мне: почему? Посмотрев на разрушенные форты, ответил: