Вечером с берега вернулись остальные члены экипажа. Моряки были в недоумении: что происходит? В ответ звучали неутешительные сводки с фронтов: пала голландская цитадель Эбен-Эмаэль, бомбардировка Роттердама, боши подошли к Антверпену, после ожесточённых боёв союзники оставили рубежи на канале Альберта.
Наш сухогруз был зафрахтован английской компанией для перевозки продуктов для армейских частей на севере Франции, но в связи с резким изменением положения на фронте, очевидно, планы командования союзников изменились, что и повлияло на решение британцев по использованию нашего судна: о нас просто забыли на какое-то время. Среди команды росло раздражение и нервозность. В нас горело только одно желание — поскорей вернуться домой, к родным и близким. Я был не исключением и даже представить себе не мог, что скоро стану этим исключением…
Погода на южном побережье Андалузии стояла жаркая — ни облачка, только палящее солнце — но меня бил озноб. Я сидел на палубе, обхватив руками голову, в руках — мятая бумажка с записью телефонограммы на английском: «При налёте на Нант погибли супруги Ракито́ф, Василь и Мари».
Да, я несколько раз ходил в портовое управление. Да, я уговорил послать запрос на уточнение сведений о гибели родителей. Ответ пришёл быстро — спасибо коллегам отца — с той же записью: «При налёте на Нант погибли Ракито́ф Василь и Мари». Мне стало тоскливо: даже похоронить их не успевал — нас разделяли границы и километры.
А потом была апатия. Громкоговоритель продолжал доносить до нас вести с фронтов: Голландия капитулировала, оккупирована Фландрия, немцы форсировали Шо, союзники отступали — мне было безразлично: смотрел на окружающую обстановку словно сквозь иллюминатор подводного скафандра. Мне казалось, что этот мир уже не имеет ко мне никакого отношения, живя по своим законам. Однако скоро и эти законы были нарушены: судно поступало в распоряжение королевских военно-морских сил — так нам объявил представитель английского командования в Гибралтаре.
Радио сообщало о капитуляции Бельгии.
На корабле началась «революция». Если бы не капитан и несколько солдат, сопровождавших британского офицера, то кто-то обязательно бы полетел за борт.
Капитан покинул судно вместе с англичанами. Через пару часов он вернулся и объявил о решении союзного командования (но мы прекрасно понимали, что за всех союзников здесь принимали решения только британцы), что мы имеем право покинуть «Бретань» и вернуться во Францию.
Моряки, злобно ругаясь, бросились в каюты собирать вещи. На палубе остались только я, Папаша Гийом и капитан. Невзирая на присутствие старших офицеров, позволил себе вольность — сел на палубу, опершись спиной на ящик, но никто как будто не заметил моего нарушения субординации. Старший механик смотрел на море, капитан разглядывал судно. Из открытого окна рубки доносился голос диктора: «В результате упорных боёв наши войска…», мой мозг отказывался дальше слушать.
Наконец, командир нарушил затянувшееся молчание:
— Твоё решение, Гийом?
— Разве это что-то изменит? — старый моряк цыкнул зубом. — Лучше, кэп, скажи, что ты будешь делать?
Капитан молчал, потом мягко погладил борт судна и повернулся ко мне:
— А ты, Викто́р, почему не собираешь вещи?
Что ему ответить? Возвращаться во Францию? К кому? Даже на похороны не успел. Из динамика доносился голос английского диктора: «…Доблестный флот Его Величества нанёс сокрушительный удар…». Пустое сотрясание воздуха. А во рту — только горечь.
— Остаюсь, — выдохнул я, не глядя на капитана.
— Кэп, мы остаёмся, — улыбнулся Папаша Гийом, но получалось это у него как-то невесело.
Посмотрел на него: его глаза, выглядывающие из-под морщинистых век, не улыбались.
— Как знаете, как знаете… — капитан развернулся к нам спиной. Немного постояв, направился к мостику, на полпути остановился, обернулся к нам: — Прощайте.
Вдруг он снял фуражку и резким движением метнул её в воду.
«…Французские войска перешли в контрнаступление под Седаном…», — звучал нарочито торжественный голос диктора из радиорубки.
Смотрел на спину удаляющегося капитана. Его летний китель напоминал мне белый флаг, вывешенный исчезающей реальностью. Укол пробил даже мою апатию. Мир в иллюминаторе стал другим: с детства привычные люди вдруг превратились в незнакомых существ со своими законами поведения, которые мне не дано понять…