И вот мама явилась ко мне в комнату на ночь глядя, чтобы сообщить мне эту новость. Нашла время…
Что было в ее голосе — жалость? Неприязнь? Разочарование? Точно не знаю, но знаю, что ничего хорошего.
Мама вышла, и я, как ни странно, почти тут же заснула.
Снился мне странный, тягостный сон.
Мне снилось, что я иду по бесконечному полутемному коридору с низким сводчатым потолком, скорее даже не коридору, а подземному туннелю.
Я иду по нему долго, бесконечно долго, надеясь, что в конце этого коридора будет свет, воздух, будет свобода. Но он все не кончается и не кончается…
Наконец впереди показалась развилка.
Я подхожу к ней и останавливаюсь в растерянности: куда идти — направо или налево?
Я заглядываю в правый коридор, в левый…
И вижу, что по нему удаляется от меня человек в старомодной одежде, со свечой в руке.
Я окликаю его:
— Эй, постойте, скажите, где здесь выход?
Но незнакомец не останавливается, он медленно идет, шаркая ногами…
Я бросаюсь следом за ним — догнать и спросить, как выйти из этого подземелья?
Он идет медленно, и я наконец догоняю его.
— Постойте! Скажите…
Закончить я не успеваю.
Незнакомец поворачивается ко мне — и я вижу, что это Бурнус, наш главный редактор.
— Платон Яковлевич, — говорю я ему смущенно и растерянно. — Это вы?
Тут же мне приходит в голову, что нет более глупого и бессмысленного вопроса. Что он может ответить — это не я?
Тогда я спрашиваю другое:
— Как отсюда выйти?
Он ухмыляется и шепчет:
— Никак! Ты не выйдешь отсюда, пока не напишешь статью! Пока не сдашь ее в печать!
— Какую статью? — спрашиваю я испуганно.
— Ты знаешь, какую! Десять тысяч знаков, с фотографиями!
— Но о чем?
— О чем? Да вот же о чем! — Он показывает пальцем на каменную стену коридора, и я вижу, что на этой стене написано красным два слова — Долгота дней…
Курносый мальчик переставил еще несколько оловянных солдатиков с левого фланга на правый и отступил на шаг, чтобы полюбоваться своим произведением.
Яркое закатное солнце проникло в оконный переплет, озарило стол с солдатиками.
Получилось красиво, очень красиво… блестящие шапки кирасир сверкали на солнце, гренадеры примкнули штыки, бравые бомбардиры заряжали пушки…
Все как один! Все как один! Послушные его воле, одинаковые, неразличимые!
Мальчик представил, что, когда он вырастет и займет трон, полагающийся ему по праву рождения, он будет расставлять на плацу живых солдат… это куда интереснее, чем играть с оловянными солдатиками!
Дядька, присматривающий за цесаревичем, старый унтер-офицер Семеновского полка, который мирно дремал в кресле, вдруг встрепенулся, вскочил, выпучил глаза и выпалил:
— Государыня!
И правда, дверь распахнулась, и на пороге появилась полная круглолицая женщина в пышном платье. За ее спиной, как всегда, виднелись несколько статных офицеров.
Государыня прищурилась на солнце, оглядела комнату.
— Маменька, поглядите, как красиво! — Мальчик шагнул было к матери, но остановился на полпути, наткнувшись на ее холодный, неприязненный взгляд.
Императрица повернулась к кому-то из своих спутников и проговорила, чуть понизив голос:
— До чего же он похож на отца! И так же глуп… вечные игры, игрушки…
— Но он еще мал, матушка государыня! — ответил статный красавец в гвардейском мундире. — Ему это простительно… все дети в его возрасте играют в солдатиков.
— Вечно ты его защищаешь, mon cher… — Императрица скользнула по комнате равнодушным, неприязненным взглядом и вышла, захлопнув за собой дверь.
Дядька перевел дыхание и снова опустился в кресло.
Мальчик смахнул со стола десяток оловянных фигурок.
Когда же он займет подобающее ему место!
Тогда все эти лощеные красавцы из маменькиной свиты вспомнят этот день! Он смахнет их с дворцового паркета мановением руки, как этих ни в чем неповинных солдатиков!
Шаги императрицы и ее спутников затихли в дворцовых анфиладах. Солнце переместилось, и в комнате цесаревича стало темнее. Пожалуй, пора велеть дядьке зажигать свечи…