— Здесь особо чистая вода, — не прибегая к упрощениям, объяснила хозяйка лаборатории, — и капелька масла, выделенного из тропической плумерии [56]. В обычных условиях они почти не смешиваются. Видите желтый мениск сверху? При вращении термостата кусочек титановой проволоки многократно разбивает поверхность раздела между жидкостями. Когда температура повысится, граница исчезнет. Это и будет означать, что достигнута растворимость. Понятно?
— В общих чертах, — улыбнулся Люсин, следя за неторопливо плывущей по шкале стрелкой. — Значит, вы фиксируете температуру исчезновения фазового раздела?
— Потрясающе! Теперь я вижу, что вы действительно кое в чем разбираетесь, — засмеялась Гротто. — И все же зачем вам понадобился столь коварный обходной маневр?
— Если б вы знали, как вам идет хорошее настроение! — Он сделал попытку увильнуть от прямого ответа. — Если я скажу, что немножко боялся, вы ведь мне все равно не поверите?
— Знаете что? — Наталья Андриановна мимолетно глянула на часы. — Я предлагаю прямо перейти к делу. Времени у нас в обрез. Скоро вернутся мои коллеги, и тогда спокойно не побеседуешь. Вы же понимаете, как взволнованы люди.
— Понимаю и вообще чувствую себя кругом виноватым. Мало того, что вы из-за меня останетесь голодной, так я еще…
— Давайте без комплексов, — ее губы нетерпеливо дрогнули. — И по возможности короче.
— Да не могу я короче, Наталья Андриановна! — Люсин выдал точно отмеренную дозу благородного негодования. — Я же не студент, не аспирант, который за консультацией к вам пришел по поводу каких-нибудь нейропептидов.
— В самом деле? — Она насмешливо раздвинула длинные ярко окрашенные губы, ощущая, как все чаще задерживается на них его неосознанный взгляд. — Аспиранту с такой темой я бы уделила значительно больше времени… Постарайтесь понять, что мне нелегко даются ваши расспросы.
— И мне тоже, — жестко отрезал Люсин, болезненно ощутив ее потаенную горечь. — Ведь я не робот. Невольно мучая человека, бередя его раны, нельзя остаться равнодушным, уж вы поверьте… Я не нуждаюсь в формальном внимании, Наталья Андриановна. Я жду от вас значительно большего. Полного соучастия, самоотверженного погружения, если хотите.
— Не совсем понимаю вас, — она твердо ответила на его ищущий отклика взгляд. Напряженная стальная пружина явственно проступила сквозь вуаль утонченной женственности.
— Сейчас объясню, — Люсин сбился с мысли. Его поразила неуловимая изменчивость всего ее облика.
И прежде всего глаза, потерявшие свою виноградную зелень. — Мне есть что сказать вам сегодня.
Он решился начать с эпизода в сберкассе. Сначала сухо, почти косноязычно, затем все более раскованно и ярко попытался передать смутное ощущение раздвоенности, когда, приникнув к щели, почувствовал вдруг, что кто-то встал у него за спиной, дохнув промозглой сыростью и мраком. В кратком внутреннем проблеске он успел увидеть, словно с распоротых молниями высот, себя самого, застывшего в мертвенном гипсе, и того, кто таился в тени. Нет, не таился, а сам был тенью, исторгнутой из черной слизи на керамических плитках пола, затоптанного сотнями торопливых подошв. А может, из воздуха, пронизанного дождем, тысячекратно провеянного сквозь легочные фильтры входящих и выходящих. Или вовсе из потной теплоты напряженно стерегущего тела, расточившейся в бездне пространств. Пусть одна лишь молекула, но ведь что-то осталось, затерявшись в тесном тамбуре между хлопающими дверьми. И было как-то уловлено тончайшими рецепторами мозга, где высеклась искра, взлетевшая в невыразимой ночи.
— Вы не посчитаете меня сумасшедшим? — закончил Люсин свой рассказ. — Я лишь попытался выразить невыразимое на человеческом языке. Мысль изреченная есть ложь. Бессмысленная попытка. Назовите это воображением, доведенным до крайней черты, интуицией или еще как-то — все равно драгоценная суть утекает. Нет подходящих слов.
— Ужасно. — Она если и не поняла его тревожной горячечной речи, то, заразившись волнением, постигла всё, что он силился, но не умел передать. Но постигла глубоко по-своему, вычленив в сумбурном потоке ледяную струйку, отвечающую собственным тайным переживаниям. — Неужели его все-таки убили? Из-за денег? Его?!
— Это первое, что приходит на ум.
— Я не спрашиваю вас, какой смысл в дальнейших расспросах и поисках. Смысл, очевидно, есть. Но когда уходит человек, многое представляется утратившим ценность. Даже такие высокие категории, как справедливость, как-то перестают волновать. Простите, но я не могу вам сочувствовать.
— Значит ли это, что вы не желаете мне помочь?
— Никоим образом. Я сделаю все, что только смогу. Но… Не знаю, как вам объяснить, — она омраченно задумалась. — К сожалению, я слишком хорошо себя знаю. Не надейтесь, что я смогу, вернее, захочу открыть вам свое подсознание. Да и нет там ничего, что могло бы облегчить ваши старания. Короче говоря, я помню лишь то, что помню. Георгия Мартыновича не вернешь, а я не хочу умирать даже на пять минут, как делаете вы. Зачем? Ради абстрактной справедливости?
— Абстрактной?!
— В данном случае так. Посадите вы эту мразь за решетку или же нет, поправить ничего невозможно.
— А как насчет новых жертв? — с холодной отчужденностью спросил Люсин. — Или они не в счет?
— Скажите, вы каждое свое дело переживаете так глубоко? Так опасно эмоционально?