2
"Чего же я ищу? Из какой такой тьмы пытаюсь выбраться? Не лучше ли жить, как живется? Ведь не хуже других кое-что получается. Да и кто, люди добрые, не грешен в этом мире!"
В окно лился свет. Буднично тикали на стене часики с кукушкой, во дворе ласково выговаривала поросенку тетя Шура. Мир жил привычно, но душа Ивана, словно бы сама по себе взбунтовавшись, уже не могла или не хотела подчиняться общему размеренному ходу жизни. Возникали и накатывались новые образы, обволакивали его размякшее, не сопротивлявшееся сознание.
Вспомнился ему еще один обрывок сна, совсем уж странный: в сумерках заснеженной, промороженной округи приметил он отсвет огня. Среди корявых сосновых зарослей у берега реки с трудом разглядел странной, непривычной формы шалаш - из крупных звериных костей и грубо выделанных шкур мехом наизнанку. Откинул Иван полог, на четвереньках забрался внутрь. Сумрачно, но тепло. Сидели у костра пятеро-шестеро волосатых, ужасного вида человека в животных шкурах, грелись, обгладывали кости, урчали, как звери. Ивана не видели. Он примостился в сторонке, заинтересовался юношей, что-то старательно, увлеченно вырезавшим из кости каменным орудием. Иван присмотрелся - фигурка в одежде.
Взглянет юноша на женщину, сидевшую у костра, снова вырезает, от усилия морща лоб и сжимая губы. Женщина пожилая, изможденная, но как только поймает на себе взгляд юноши - улыбнется, кивнет или сморгнет ему. "Уж не портрет ли создается?!" - подивился Иван.
Неожиданно фигурку из рук юноши грубо выхватил и отшвырнул пожилой, иссеченный шрамами мужчина. Что-то угрожающе проурчал и покрутил перед глазами нахмурившегося юного резчика другой фигуркой, изображавшей полнотелую обнаженную женщину. "Голенькая", - с угрюмой игривостью вспомнилось Ивану.
Юноша промолчал, поднял свою фигурку, сдул с нее соринки и пыль; продолжил работу. Но не одежду стал он обтачивать; напротив - волнистыми полосами и штрихами украшал фигурку.
Снова не сдержался строгий мужчина, отнял у юноши фигурку, хотел было швырнуть ее в костер, но его руку перехватила та пожилая женщина...
"Я думаю о Мальтинских мадоннах, но зачем? Свет новой истины явил юноша, но за нее приходится драться и страдать, - подумалось Ивану, но хотелось какой-то простой мысли, без налета книжности и пафоса. - Выжить одно, но надо еще что-то важное доказать в этой жизни другим - так, что ли? Но мне-то какое дело до всего этого?! Хм, или мне тоже надо что-то доказать человечеству? А может, только самому себе? Глупости, глупости!.." - даже стал он махать руками, будто отбивался от мух или комаров.
За окном новое утро раздвигало сырой осенний туман. Иван без интереса наблюдал за деревней: кто-то нес от колонки ведро с водой, кто-то заводил чихающий мотоцикл, кто-то протирал глаза и зевал, стоя в тапочках у ворот своего дома. Мальта жила так, как, видимо, единственно и могла теперь жить сонно, одиноко и печально-отстраненно от большого неспокойного мира, который напоминал о себе лишь только постуком колесных пар и свистом проносившихся мимо за сосняком железнодорожных составов.
"Ищу себя? Не позднехонько ли, молодой человек, когда зашкалило уже за сорок? Ох уж мне это вечное русское нытье и недовольство собою!.. А как любовно рассказывала тетя Шура о моей матери! Да, да, забыл я о матери, просто забыл! И про отца забыл, и про отчима. Умерли они, и для меня - будто и не было их на свете. Жил в беспамятстве - так получается? Нет, нет: конечно, вспоминал, но как-то походя, на бегу, будто о чем-то постороннем и случайном".
Иван снова посмотрел на портрет матери, словно бы желая оправдаться. Мать улыбчиво и счастливо смотрела на сына из своего далекого далека, из своей молодости.
И рассказы тети Шуры, и переживания нынешних дня и ночи, и обрывки недавних снов вновь ожили в Иване.
"Кто там из тумана раннего утра идет ко мне навстречу? Такая красивая и молодая? Или я снова сплю?"
Но Иван неожиданно позвал, забыто-тонко, но надтреснуто-хрипло:
- Мама...
Однако мать не могла откликнуться, потому что жила в том своем далеко, о котором он мало и обрывочно знал до встречи с тетей Шурой. Теперь же знал много и цельно и думал, думал о нем. И о себе думал, но не так, как раньше: что вот я какой весь с макушки до пяток хороший да правильный, а как о человеке, которому еще нужно серьезно потрудиться над собой. Но что именно нужно отсечь, что следовало бы добавить и что непременно развить в себе? еще пока смутно представлялось ему.
Таким же туманным осенним, как сегодня, утром, еще и петухи не кричали, а нагущенные сумерки жались к каждому дому и дереву, юная Галина бегуче шла улицами и заулками Мальты к Григорию Нефедьеву - к своему Гришеньке, к своему возлюбленному. Она убежала из родительского дома. А родители ее, добропорядочные, уважаемые всеми люди, отец - фронтовик, слесарь из тех, что нарасхват, до зарезу нужные на железке, а мать - учительница начальной школы, надеялись, что закончит их Галинка, младшенькая, егозливая, неугомонная, но смышленая (а двое детей уже, славу Богу, пристроились в жизни), - десятилетку в Усолье, потом поступит на фельдшера или даже докторшу, выйдет за приличного парня, отстроятся они в Мальте или поселятся в Усолье, а то и в самом Иркутске и заживут в любви и достатке.
- Война-то кончилась, братцы, - живи, не хочу! - за поллитровкой порой восклицал отец; по щеке же, изрытой морщинами и в седой щетине, ползла слеза.
А дочь вон что вытворила - объявила им вчера, что беременна от Григория, что любит только его и что уйдет из школы и - будет рожать.
- Срамота какая!..
- Да ты что, убиваешь нас без ножа?..
- Ах ты, сучка!..
Галина - в двери, убежать хотела. Скрутили, заперли в чулане. Слышала она, как плакали и незлобиво поругивались друг с другом потрясенные родители. Решили - поутру пригласить повитуху, тишком спасти девчонку и честь семьи. Затихли, уснули, вздыхали и ворочались во сне в жарко натопленном доме.
Галине было жаль родителей, она любила их, но всю ночь не сомкнула глаз - упрямо отдирала подгнившую половицу. Под утро, наконец, выкарабкалась через подвал в горницу, оттуда на цыпочках прокралась во двор и в одном платьишке да в прохудившихся чунях - а на улице царила слякоть, сырой ветер бродил - направилась к своему Гришеньке. Даже не подумала, когда находилась в горнице, что можно накинуть на себя какую-нибудь согревающую лопоть да обуть боты.
Знала, где ночует Григорий, - в зимовьюшке на огороде. Там тайком от всей Мальты и всего света и любились они с самой весны, там и клялись друг другу в вечной любви. Между колючих кустов малинника и косматых, словно дерюга трав прокралась вдоль забора к дырке, боясь всполошить собак и разбудить домашних Григория. Растолкала любимого, целовала его в сонные глаза. Рассказала, что задумали ее родители. Григорий свесил с топчана длинные ноги, не сразу отозвался. Потянулся и зевнул:
- Что ж, вытравляй. А то житья нам не дадут. Чего доброго, мои прознают...
Но тут же такую получил оплеуху, что полетел на пол, вылупился на Галину. Грозно нависла она над ним, крепким, широкоплечим; а сама маленькая, тощеватая.
Почесал парень в затылке:
- А что, рожай.
И оба не выдержали - засмеялись, обнялись, утонули в ласках.
- Я никого не боюсь, и ты не дрейфь, - шептал Григорий. - Как-нибудь выкарабкаемся. Вон, на железку пойду вкалывать, а учеба... что ж, отслужу, а после уж о школе подумаем.
- Служи, служи, а мы с ним тебя дождемся...
- С ним? - не понял Григорий.
Галина значительно указала взглядом на свой живот. Снова прыснули смехом и обнялись крепче, будто того и стоит жизнь, чтобы миловаться без устали да смеяться до колик.
Рассвело - вошли в дом, поклонились сидевшим за столом родителям Григория, объявили, заикаясь и робея, что хотят пожениться, что Галина беременная. У матери кружка с горячим чаем выпала из руки, отец поперхнулся огурцом и сматерился, выскочил из-за стола.