Муж ее легко, без видимых усилий продвигался по службе - года через четыре после свадьбы занимал уже немаленькую должность в комендатуре иркутского гарнизона, и среди сослуживцев считался везунчиком, баловнем судьбы. Не мотались Перевезенцевы по военным городкам и захолустьям огромной страны, как многие другие офицеры со своими домочадцами.
И сама Галина преуспевала - перешла из столовой в управление ведущим специалистом. С годами она вызрела в истинную красавицу, и, казалось окружающим, совсем не старела, а, напротив, молодела, набиралась каких-то неведомых для остальных молодильных сил. Ни после первых, ни после вторых родов не раздобрела, не огрузнела бедрами, лишь лицом округлилась. Вся была стройная, изящная, бегучая, а глаза, сдавалось, горели. Редко кто видел Галину унылой, раздраженной - словно бы наверстывала она упущенное в ранней молодости и словно бы намекала людям: "Ну, что вы ей-богу так унылы и скучны? Жизнь проходит, и ни одной минуте не повториться. Вы меня понимаете?"
Шура приезжала в гости - щупала, теребила сестру:
- Не баба ты - куколка! - Хитровато-насмешливо прищуривалась: - Оно и понятно: за офицером, не изработалась, поди. Цацечка, одно слово!
Галина не обижалась на сестру:
- Кому-кому, но только не тебе, Шурка, жалобиться на судьбу: муж работящий да здоровяк, дети какие славные - вот оно наше женское счастье.
И они обе начинали друг перед дружкой нахваливать своих мужей, и как бы открывали обе, что мужья их столь хороши, что не надо и лучше.
Все нравилось Галине в супруге - крепкий, видный, жизнерадостный. Жену и детей Данила любил. Однако с юности был разбалован он женским вниманием: льнул слабый пол к этому отличному здоровьем и умом красавцу. Галине звонили и писали тайные доброжелатели, сообщали, что Данила "скрутился" с той-то и с той-то, но она не могла и не хотела верить. Не могла и не хотела - потому что не могла и не хотела встать вровень с низостью жизни. Она всем сердцем верила и доверяла Даниле, потому что любила его, потому что он был отцом ее детей, потому что когда-то он возродил ее к жизни, к жизни счастливой, о какой она уже и мечтать не могла.
Но однажды стряслось непоправимое и чудовищное - Галина застала Данилу с другой, прямо у себя дома, когда ребятишки были в школе, а она сама вернулась пораньше с работы. Застала среди своих занавесок, наволочек, среди всей так лелеемой ею домашней, годами созидавшейся обстановки с диванами, креслами, коврами, со всем тем, что было ей дорого как матери, супруге и хозяйке. Увидела то, что буквально сразило ее и как бы облило липкой, неприятно пахнущей грязью, которая мгновенно въелась во все поры ее существа. Галина стала задыхаться, словно бы грязь набилась внутрь и перекрыла доступ воздуху. Повалилась в кресло. Та другая, кажется, помоложе, похватала свою одежонку и улизнула в дверь.
Данила онемел, его челюсть скосило так, будто кто мощно ударил его по лицу.
- Уходи, - скрипнул голос Галины. - Больше мы вместе жить не будем. Ни минуты.
- Галочка!.. - стал оправдываться Данила. Опустился на колени.
- Встань. И уйди. Умоляю.
Как не заклинал Данила, как не ползал на коленях за Галиной из комнаты в комнату и даже на лестничную площадку, она внешне оставалась неколебима.
Ушел. Поселился у товарищей в офицерском общежитии. Пытался помириться, но тщетно. Запил, опустился. Его уволили из армии, подался в пожарные инспекторы, но и там не задержался. Должность была такая, что всюду угощали, чтобы получить разрешающую желанную подпись. Пил, терялся на день-два, а потом и неделями не могли отыскать его. После пожарки угодил в лечебно-трудовой профилакторий, а вышел - так запил без просыху. Перестал встречаться с детьми, и Галину уже ни о чем не просил. По вербовке уехал на Север, устроился в геологию.
Год, полтора о нем не было слуху. Галина тянулась из всех сил на детей, от Данилы - ни копейки, и она вынуждена была отказаться от престижной в те годы чиновничьей работы, которая оплачивалась, правда, не ахти как, и вернулась в свою столовую завпроизводством - можно было как-то прокормиться, хотя зарплата тоже была невелика.
* * * * *
Никому из мужчин Галина не отвечала взаимностью, тихо, трудолюбиво жила одна с детьми, вся в хлопотах по дому и на работе. Дети уже пошли в школу, взрослели, радуя мать прилежной учебой и послушанием. Иван плохо помнил отца, не интересовался им, а Елена, случалось, спросит у матери в который раз, где он и что с ним. Галина не обманывала детей: мол, в длительной командировке отец или героически погиб, но и правды не выдавала, уводила разговор на другое.
- А про Данилову измену, точно, Ваньча, знаю: ни словечком, ни полусловечком не обмолвилась перед вами. Так ведь? - спросила разрумянившаяся тетя Шура у Ивана этой ночью, наполненной до краев грустью и светом воспоминаний. Он рассеянно улыбнулся и слегка качнул головой. Галинка не могла даже представить себе, что какой-то другой мужик войдет в ее дом и будет жить, будто отец какой, рядом с ее и Данилы ребятишками. Вот она какая была! Но с одним все-таки сошлась. А что же, родимый, оставалось делать уже не молоденькой бабоньке, если от Данилы - ни весточки, ни полвесточки? Да и поскребывала в дверь недремлющая старость. Ох, как боязно, Ваньча, остаться одной-одинешенькой...
Иван эту полосу жизни матери уже неплохо знал.
Сойтись предложил солидный вдовец Марк Сергеевич. Лет на пятнадцать он был старше Галины, но крепкий, дородный и хватко-практичный был человек. Не пил, не курил, грубого слова от него не услышать было. Жена его умерла лет восемь назад, дети выросли и безбедно жили отдельно, благодаря отцу. Сам он, работая начальником крупного стройуправления, был обеспечен по маковку квартира трехкомнатная со всевозможной, мыслимой и немыслимой обстановкой, дачный участок с двухэтажным кирпичным домком; имелся престижной модели автомобиль с просторным гаражом. Но понравилось Галине только то в Марке Сергеевиче, что он был так же росл и хорош, виден собой, как ее незабвенный Данила. Любить сожителя она не могла, потому что не могла, как поделилась с Шурой, подменить своей души на другую, на такую, чтобы подлаживалась да успокоилась бы, наконец. И никаких его вещей, дач, машин и денег ей не надо было, и она ничего себе не взяла, ни на что ни разу не заявила прав. Но она была благодарна Марку Сергеевичу, что он не просил и не требовал от нее любви, каких-то жертв или клятв. Она поняла, что ему прежде всего нужна была рядом красивая молодая женщина, которая скрашивала бы его солидную, но уже свернувшую к уклону жизнь, тешила бы его мужское тщеславие. "А любовь, Галочка, - грустно иногда посмеивался он, - дело наживное".
Ни Иван, ни Елена не приняли Марка Сергеевича, угрюмились, когда он обращался к ним, тем более когда подносил подарки и угощения. И мать не просила их смягчиться, как-то, что ли, притвориться. "Каждый шаг в жизни должен быть честным, - говорила она своим детям, - потому что за все воздастся, потому что все воротится к тебе же".
Быстро взрослевший Иван в открытую называл мать идеалисткой, спорил с ней и доказывал, что в борьбе за собственное благополучие - он почему-то не любил слова "счастье", стеснялся произносить его - можно хотя бы на минуту пожертвовать принципами. Мать строго смотрела на сына и отступала, кажется, не находя веских резонов против. "Жизнь, сынок, всему научит", - иногда обрывала она полемику.
Мало-мало устроилась совместная жизнь Галины и Марка Сергеевича. Но в его шикарную квартиру она так и не перебралась, как ни уговаривал, ни увещевал он. Жила на два дома. Марка Сергеевича редко приводила в свой, а дети так и вообще ни разу не были в его квартире, хотя Иван порывался посмотреть, "как жирует советская номенклатура", - заявил он матери. Она, казалось, поджидала чего-то другого в жизни - более важного, настоящего, возможно. А может быть, Данилу ждала? Неизвестно. Она не любила откровенничать.