Но уже распрямится мужик в свой невиданный рост.
И взмахнет он руками, и в толпе неожиданно ахнут, И посыплются листья на черный скрипучий помост.
Весь этот город, я гляжу, Сегодня дик и страшен, Подобно мертвому ежу В колючках узких башен.
Его - сурьмой испитый сон.
Его - кровать косая.
И солнце низкое яйцом Пасхальным повисает.
Его - напыщенная спесь Маркграфа и Голгофы.
Наверное, родился здесь Сам сумасшедший Гофман.
Бродил, беседуя с котом, По лестницам и крышам.
Наверное - вот этот дом Под черепицей рыжей.
Там до сих пор одно окно Пульсирует от смеха.
В нем даже днем и то темно, Как в скорлупе ореха.
Слетает лист последний сентября.
День расставаний. День минувших веток.
День-календарь со множеством отметок В осеннем мире потерял тебя.
Недвижен воздух лет, густой и пряный, Как ткань паучьих высохших родов.
В меду осеннем разноцветный пряник Рассыпан в крошки малых городов.
Без счета встряхиванье листопадных вех.
Падь золотая не устанет литься.
Сухое яблоко: московский черный век Церквями-семечками в сердцевине слипся.
Стоят над дымом горизонтов рачьи Глаза стеклянные. Как соль, сладка земля.
Московский век. Мир, как вода, прозрачный.
Сквозь рощи видно звонницы Кремля.
Слетает лист последний сентября.
Темна Москва дремотою осенней.
И я в том мире, в том, забытом всеми, В осенних снах смотрю одну тебя.
Ранним утром, в воскресенье, Не услышав голос твой, Я пойду незримой тенью Над сгоревшею Москвой.
Башни темные ослепли, День колодезный храня.
Листопад горячий пепла Не касается меня.
Не устанут улиц сети В саже деснами зиять.
Ничего на этом свете Не запомнить, не понять.
Будто - воронов кормили.
Будто - купол дня погас.
Ничего в печальном мире Не останется от нас.
Я пойду по светлым рельсам, По трамвайным удилам.
И как будто погорельцы, Запоют колокола.
Звон прощальный не утешить, Горла улиц им полны.
У дерев осиротевших Сухожилия черны.
Я пойду по сну кумиров, По мерцанию волос.
Ничего в печальном мире Не случилось, не сбылось.
Переулки, как веревки, Тянут - площадь распластав.
И торчит в них Пискаревка, Пальца чертова сустав.
Ранним утром, ранним годом Кружит темная листва.
Ходит тихим хороводом Черноглавая Москва.
КРАСНОЕ ВРЕМЯ
Судьба любви. Дремота красных слов.
Косматый византийский богослов.
Темна вода в каналах. Век поет Печальный тонколицый идиот.
Судьба покоя. Магия руки.
Как пух, седые гласные легки.
Темна вода. Темнее - глаз белок.
Темнее - имя: Бог. Палеолог.
Судьба любви. Лютует Красный Маг.
Судьба сожженных жизней и бумаг.
Темна вода в каналах. Навсегда Уходит горькая весенняя вода.
Что длится целый век, тому продлиться - вдвое.
Пугая воробьев на площади Сенной, Кончается декабрь козлиной бородою И зарывает в глушь жестокою зимой.
Что времени забор, глухой и деревянный.
Что сено и мороз, и сонная труха.
Во взгляде воробья под небом оловянным Проулок двух домов мертвел и потухал.
Щербатый ход квартир. Задвижек и заслонов Недвижимый портшез. Тряпичная душа.
Бесплотный вырастал бледнее анемона Под крышей жестяной шестого этажа.
Так невозможно жить. Стареющая каста Подвалов и домов. Какой ударил час На ратуше вверху. И, как больной лекарство, Глотает ночь шаги - поспешно и мыча.
Что ледяной канал. Что холод чудотворный.
Как сажа горяча небесного котла!
О, кто там впереди? О, это вышел дворник.
Как в ступе помело, страшна его метла.
Очесок декабря, библейский и козлиный.
Дремучий частокол. Амбары и дрова.
Что циферблат - в Свечном. Что стрелки - на Перинной.
Что крыша - на Думской. Что в Яме - голова.
Что смотрит сквозь него пронзительно и ясно, Впитавший белизну болезни на шестом.
Но бог ему судья - его лицо прекрасно, Светлее, чем луна в канале ледяном.
Жизнь истекла. Декабрь - в полглаза и в полслуха.
Сенную лихорадь вдохнем и разопьем.
Кошмарный шрифт листа. Опять глядит старуха В затылок. И молчит замерзшим воробьем.
Наступает бессонное Омрачение мозга.
Ты была нарисована На картине у Босха.
Идол серо-гранатовый, Раб греха и искуса, У какого анатома Он учился искусству, У какого же гения, У безумца какого.
И у нашего времени Запах средневековья.
И за нашею скукою Над пустыми дворами Пахнет гарью и мукою И сырыми дровами.
Омраченье бессонное.
Сожжено, что ли, небо.
Ты была нарисована, Нет спасенья и не было, Лишь глаза - больше страха В ожидании хруста.
Лебедою запахло От любви и искусства.
Лебедою - от ада.
Лебедою - от рая.
Это - Черный Анатом Муляжи подбирает.
И в дыму юбилеев, В паутине тревоги Равнодушно белеют Шестипалые боги.
Смотрел на март одним глазком И ставил ноль ему, Такой казенною тоской Синел линолеум.
Казалось, под кору загнал Всех веток векторы, И воспалялся глаз окна И глаз директора.
И время было бы - бежать, Взывать о помощи, Когда б не экзаменовать Всю жизнь, до полночи.
И в мареве бровей и рам, В ковровой нежити Проект ложился, как в огран, Навеки нежиться.
Был - кабинет. Был - я. Ворон Был крик над кровлями.
Был - стол, от прежних похорон Отполированный.
Был - март. Была - слепая лесть.
Был - день в ночи еще.
И я представил, что ты - здесь И ждешь в чистилище.
И ждущей загнанный, как в клеть, В оскал ошейника, Хотел скорее умереть Для повышения.
Ветром ли в коридорах Духи заверчены.
И начинается шорох В шторах матерчатых.
Солнце больным нарывом Лопнет, и будет крошево.
Долго ль до перерыва Душу продам задешево.
Мучиться ли до полдня?
В цинке белил, отчаянные, Двери, как в преисподнях, Прячут своих начальников.
Мне бы лицо, как грушу.
Мне бы глаза-угольники.
Мне бы такие уши Можно варить свекольники.
Обухом мне бы - по лбу, Чтоб ничего не жаждя, Жить в персональной колбе, Как и другие граждане, Радостными микробами.
Солнце глаза спалило.
Я не из вас, загробные, Я из другого мира.
Я не такой. Но мне ли Вспарывать тишь отвагою?
Папки беременеют Проклятыми бумагами.