Глава четырнадцатая
Разбудила его предрассветная свежесть. Доктор открыл глаза и увидел, что люк над трапом открыт, затем заметил на тюфяках фигуры шкипера и Фреда Блейка. Те спали. Когда они спустились в каюту, они не захлопнули люк, чтобы выветрить едкий запах опиума. Внезапно до сознания доктора дошло, что люггер больше не качает. Доктор встал. Голова у него была тяжелой, он не привык так много курить. Доктор решил выйти на воздух.
A-Кай мирно спал на том же месте, где уснул. Доктор коснулся его плеча. Юноша открыл глаза, и губы его раздвинула медленная улыбка, так красившая юное лицо. Он потянулся и зевнул.
— Приготовь мне чай, — сказал доктор.
Через минуту A-Кай уже был на ногах. Вслед за ним доктор поднялся по трапу. Солнце еще не взошло, на небе замешкалась одна бледная звезда, но тьма поредела, небо стало призрачно–серым, и чудилось, будто люггер плывет в облаках. Матрос у штурвала, в старой куртке, шарфе, обмотанном вокруг шеи, и мятой, нахлобученной на голову шляпе, приветствовал доктора хмурым кивком. Морс было абсолютно спокойно. Они проходили между двумя островами, стоявшими почти вплотную друг к другу. Казалось, парусник идет по каналу. Дул легкий бриз. Штурвальный подремывал у руля. Между низкими лесистыми островами скользила заря, медленно, словно с нарочитым спокойствием, в котором таилась опаска, и то, что для людей она олицетворяет собой образ юной девы, представлялось не только естественным, но и неизбежным. В ней и правда были застенчивость и грация молодой девушки, прелестная серьезность, равнодушие и даже жестокость. У неба был линялый цвет античной статуи. В девственных лесах по обеим сторонам от них все еще держалась ночь, но серое море незаметно заиграло мягкими переливами, как перышки на груди голубки. И вот с улыбкой на устах на землю вступил день. Когда плывешь между необитаемыми островами по спокойному морю, в такой тишине, что хочется задержать дыхание, возникает странное и волнующее чувство, будто мир сотворен только вчера. Здесь, возможно, никогда еще не ступала нога человека, ничьи глаза до вас не видели этого всего. Вас охватывает ощущение первозданной свежести, все проблемы многовековой цивилизации исчезают, как дым. Абсолютнейшая простота, обнаженная и суровая, как прямая линия, наполняет душу восторгом. В эти минуты доктор Сондерс познал поистине мистический экстаз.
A-Кай принес ему чашку ароматного жасминного чаю, и, спустившись с духовных высот, куда он на миг воспарил, доктор погрузился, словно в мягкое удобное кресло, в более материальное блаженство. Воздух был душистый и прохладный. Доктору ничего не хотелось, только плыть вот так, вперед и вперед, по безбрежному морю меж зелеными островами.
Он просидел на палубе около часа, наслаждаясь безмятежным покоем, когда послышались шаги и на палубу поднялся Фред Блейк. В пижаме, с растрепанными волосами, он выглядел совсем юным; он проснулся свежим, сон разгладил
его лицо, а не помял его, как и без того помятое и изрезанное временем лицо доктора.
— Рано встали, доктор? — Он заметил пустую чашку. — А мне можно чашечку чаю?
— Попросите А-Кая.
— Хорошо. Только скажу Ютану, чтобы окатил меня парой ведер воды.
Фред прошел на нос и заговорил с одним из матросов. Доктор увидел, как тот опустил на веревке ведро в море, затем Фред Блейк скинул пижаму, и матрос облил его водой. Ведро снова опустилось в море. Фред повернулся лицом. Он был высок, широкоплеч, стойкой талией и узкими бедрами; руки и шея загорели, но все остальное тело было белым. Он вытерся и, опять надев пижаму, вернулся на корму. Глаза его сияли, на губах играла улыбка.
— А ты красивый мальчик, — сказал доктор.
Фред безразлично пожал плечами и опустился в соседнее кресло.
— У нас сорвало ночью одну шлюпку. Слышали уже?
— Нет.
— Дуло, как в преисподней. Кливер разорвало в клочья. Николс был рад–радёшенек, когда мы смогли наконец укрыться у островов. Я думал, нам сюда не дойти.
— Аты всю ночь так и провел на палубе?
— Да. Решил, если мы перевернемся, лучше быть наверху.
— Ну, это бы тебя не спасло.
— Знаю.
— Аты не боялся?
— Нет. Чему быть, того не миновать. Тут уж ничего не попишешь.
— А я струсил.
— Николс так мне днем и сказал. Ну и потешался же он!
— Тут дело в возрасте. В старости мы сильнее подвержены страху. Мне и самому казалось смешным, что я, которому осталось куда меньше терять, чем тебе, — ведь перед тобой впереди вся жизнь, — сильнее боялся за нее.