В этот момент перед Фрисом поставили блюдо, где лежали три курицы — тощие, бледные, безвкусные восточные курицы. Он встал со стула и взял в руку нож.
— Простите, меня призывают обязанности хозяина, — бодро сказал он. — Неизбежный ритуал.
Все это время старый Свон сидел молча, сгорбившись в своем кресле, как гном, и жадно ел суп. Внезапно раздался его тонкий, надтреснутый голос:
— Я провел семь лет в Новой Гвинее. Я говорил на всех диалектах, на которых там говорят. Поезжайте в Порт–Море- би и спросите про Джека Свона. Там меня помнят. Я был первый белый, который пересек весь остров. Мортон сделал это после меня, безоружный, с тростью в руке, но при нем была охрана. Я прошел через остров один. Все думали, что я погиб, и когда я вернулся в город, меня приняли за привидение. Мы охотились на райских птиц, я и мой напарник — он приехал из Новой Зеландии, был там директором банка и попал в какую–то историю… У нас был свой тендер[44], мы шли вдоль берега от Мерауке. Настреляли кучу птиц. На них неплохо можно было тогда заработать. С туземцами мы не ссорились, угощали их время от времени ромом да дарили плитку табаку. Как–то раз я пошел на охоту один и когда возвращался на тендер, только собрался крикнуть дружку, чтобы он подъехал за мной на шлюпке, как увидел на палубе туземцев. Мы никогда не пускали их на судно, и я понял, что тут дело нечисто. Я спрятался и стал смотреть. Все это было мне очень не по вкусу. Я тихонько пошел по берегу и увидел на песке нашу шлюпку. Я подумал, что мой напарник приехал на берег и кто–нибудь из туземцев добрался до тендера вплавь. Я подумал — хорошую я им задам трепку. И тут я такое увидел… Господи, я чуть не окочурился на месте. Знаете, что это было?
Тело моего дружка. Без головы. И все залито кровью от ран в спине. Мне одного взгляда было довольно. Я знал, что меня ждет то же, если они меня поймают. Меня–то они и поджидали. Надо было уносить ноги подобру–поздорову. Чего только не пришлось вытерпеть, пока я пересекал остров по суше! О моих приключениях можно было бы написать целую книгу. Один старый вождь племени в большой деревне так меня полюбил, что хотел усыновить и дать несколько жен. Говорил, я буду вождем, когда он умрет. Я был расторопный парень в молодости, и руки ловкие были, как у всех моряков. И знал я кучу всего. Все умел делать. Прожил у него три месяца. Не был бы дураком по молодости лет, остался бы навсегда. Он был могущественный вождь. Я бы мог стать королем. Король Людоедских островов!
Он закончил своим визгливым смехом и погрузился в молчание. Странное это было молчание; казалось, он замечает все, что происходит вокруг, и вместе с тем живет какой–то своей обособленной жизнью. Внезапная вспышка воспоминаний, никак не связанных с тем, что говорилось за столом, казалась непроизвольной, словно управляемый невидимым механизмом автомат время от времени выдавал порцию полусвязных фраз. Но доктора Сондерса приводил в недоумение Фрис. То, что он говорил, было часто небезынтересно, иногда даже поразительно, но его манеры и внешность заставляли с осторожностью относиться к его словам. Он казался искренним, в нем чувствовалось благородство, но было в нем что–то, ставящее доктора в тупик. Странно, что эти двое людей, старый Свон и Фрис, человек дела и человек, посвятивший себя умозрительным размышлениям, заканчивают свои дни вместе на этом уединенном острове. Похоже было, что в итоге все сводится к одному и тому же. Полная опасностей и риска жизнь авантюриста и полная высоких мыслей жизнь философа равно завершились относительным комфортом и респектабельностью.
Разделив трех куриц между семерыми, Фрис удовлетворенно сел на свое место и положил себе вареной картошки.
— Меня всегда привлекала мысль брахманов о том, что человек должен посвятить юность учению, — сказал он, оборачиваясь к доктору Сондерсу, — зрелые годы — обязанностям хозяина дома, а старость — отвлеченным мыслям и размышлениям об Абсолюте.
Он взглянул на Свона, который сидел, ссутулившись, в кресле и усердно объедал куриную ножку, затем на Луизу.
— Недалеко уже то время, когда я освобожусь от обязанностей зрелых лет. Тогда я возьму посох и отправлюсь в путь по свету в поисках познания, которое превыше всякого ума[45].
Глаза доктора Сондерса последовали за взглядом Фриса и остановились на Луизе. Она сидела в конце стола между юношами. Фред, обычно не слишком красноречивый, сейчас болтал без умолку. Несколько мрачное выражение лица, свойственное ему, когда он был один, покинуло его, и он выглядел прямодушным, беззаботным и очень юным. Свободная живая речь одухотворяла лицо, желание понравиться придавало мягкий вкрадчивый блеск прекрасным глазам. Доктор Сондерс с улыбкой сказал сам себе, что мальчишка и вправду неотразим. Фред не робел перед женщинами. Он умел их развлечь, и достаточно было взглянуть на Луизу, чтобы увидеть по ее оживлению и непринужденной веселости, что ей интересно и приятно общаться с ним. До доктора долетали обрывки их разговора: о скачках в Рэндуике, купании на побережье Мэнли–бич, о кинематографе, о развлечениях в Сиднее — все то, о чем болтает между собой молодежь и что кажется ей таким увлекательным, потому что им все внове. Эрик, огромный, неуклюжий, с массивной головой и добрым, некрасивым, но удивительно симпатичным лицом, улыбаясь, спокойно наблюдал за Фредом. Было сразу видно, что он рад тому, как хорошо приняли в доме его нового друга. Обаяние Фреда вызывало в нем теплое чувство внутреннего довольства.