— «Мы солнце болтовнею, — прочитал он сам себе вслух, — согнали с неба прочь»[50].
Эрик не любил касаться своих личных дел, но он решил рассказать Фреду о помолвке. Ему неудержимо хотелось поговорить о Луизе. Иногда любовь к ней охватывала его с такой силой, что ему казалось — если он не поговорит о ней с кем–нибудь, сердце его разорвется. Доктор стар, он не поймет, Фреду можно было сказать то. что неловко сказать немолодому человеку.
До плантации было три мили, но поглощенный своими мыслями Эрик не заметил, как прошел это расстояние, и был очень удивлен, оказавшись у ворот. Странно, что он не встретил Фреда. И тут ему пришло в голову, что Фред вполне мог зайти в гостиницу, в то время как сам он ходил на берег. Как глупо, что он раньше не подумал об этом! Ну, ничего не поделаешь. Раз уж он здесь, можно зайти посидеть. Конечно, в доме все спят, но он и не будет никого тревожить. Не в первый раз. Он часто приходил в бунгало после того, как все ложились, сидел в саду и думал. Там было одно кресло, у веранды, где старый Свон отдыхал вечерами, как раз напротив комнаты Луизы. У Эрика становилось удивительно легко на душе, когда он тихо сидел там, глядя на ее окно и думая о том, как мирно она спит под москитной сеткой. Ее прекрасные пепельные волосы разметались по подушке, она лежит на боку, юная грудь тихонько поднимается и опускается в глубоком сне. Чувства, наполнявшие его сердце, когда он рисовал себе эту картину, были чисты, как у ангела. Иногда
его охватывала печаль при мысли, что эта девическая грация когда–нибудь исчезнет и прелестное стройное тело оцепенеет в последнем сне. Ужасно, что такое прекрасное создание тоже должно умереть. Порой Эрик сидел там до тех пор, пока свежесть душ истого воздуха, легкий шелест голубей на ветвях не возвещали скорое наступление дня. Это были часы душевного покоя и пленительной безмятежности. Один раз он увидел, как тихо открылись ставни и Луиза вышла из комнаты. Возможно, ей стало слишком жарко или разбудил какой–нибудь сон, и она захотела глотнуть свежего воздуха. Она прошла босиком через веранду и остановилась у перил, глядя на звездное небо. Бедра ее окутывал саронг, но верхняя часть тела была обнажена. Она подняла руки и перебросила со спины свои светлые волосы. Ее тело серебристым силуэтом выделялось на фоне темного дома. Она была не похожа на женщину из плоти и крови, скорее напоминала наяду или дриаду, и Эрику, чья память была полна старинных датских сказаний, чудилось, что она вот–вот превратится в прелестную белую птичку и улетит в легендарную Страну восходящего солнца. Эрик сидел неподвижно, скрытый темнотой. Было так тихо, что когда Луиза чуть слышно вздохнула, он услышал вздох, словно держал ее в своих объятиях и ее грудь прижималась к его груди. Она повернулась и пошла обратно. Ставни закрылись.
Эрик прошел по грунтовой дороге, которая вела к дому, и сел в кресло напротив комнаты Луизы. В доме было темно. Его окутывала такая тишина, что можно было подумать, будто его обитатели не спят, а умерли. Но в тишине этой не таилось страха. В ней было беспредельное умиротворение. Она вселяла покой. Она была приятной, как прикосновение нежной девичьей руки. Эрик вздохнул от полноты души. Им овладела грусть, но грусть, лишенная боли, оттого, что дорогой ему Кэтрин Фрис больше нет в живых. Никогда он не забудет той доброты, которую она выказала ему, когда робким зеленым юнцом он впервые приехал на остров. Он боготворил се. Ей было тогда сорок пять лет, но ни тяжелая работа, ни роды никак не отразились на ее великолепной стати. Она была высокая, с пышной грудью, роскошными золотистыми волосами и горделивой осанкой. Казалось, ей суждено дожить до ста лет. Она заняла место его матери, женщины с сильным характером и мужественным сердцем, которую он оставил на ферме в Дании, а Кэтрин любила в нем своих сыновей, рожденных ею много лет назад и отнятых смертью. Но Эрик чувствовал, что отношения между ними были глубже, чем могли бы быть между матерью и сыном. Никогда бы мать с сыном не могли так откровенно разговаривать, как они с Кэтрин. Возможно, общество друг друга не доставляло бы им тогда такого безмятежного удовлетворения. Он любил ее, восхищался ею и был счастлив уверенностью, что Кэтрин ему платит тем же. Даже тогда у него было слабое подозрение, что любовь, которой он когда–нибудь полюбит девушку, не будет такой умиротворенной, как его чистая привязанность к Кэтрин Фрис. Она была не из тех, кто много читает, но обладала огромным запасом лежащих под спудом знаний, собранных, если можно так сказать, бесчисленными поколениями на основе опыта всей ее нации, так что она успешно могла разговаривать с кем угодно на равных и противостоять всей книжной учености. В ее присутствии людям приходили в голову мысли, на которые они не считали себя способными, собственные слова казались интересными им самим. Она была по–житейски мудра, обладала спокойным чувством юмора и сразу подмечала нелепости, но сердце у нее было доброе, и если даже она подсмеивалась над вами, вы любили ее за это еще сильней. Самой замечательной чертой Кэтрин Эрику казалась ее искренность, такая безграничная искренность, что она освещала все ее существо и бросала свой свет в души всех, кто с ней общался.
50
Строка 113 стихотворения «Гераклит» английского поэта Уильяма Джонсона Кори (1823–1892).