Дальше уж и зацепок нет. Все четверо – так себе. Смотрят печально и с робким призывом. На сто процентов угадать не представляется возможным. Не будешь же беседовать со всеми по очереди! Разговоры пойдут, сплетни, ненужные вопросы. Не ровён час, до папаши волна докатится.
Остается единственный возможный вариант. Такую бомбу при себе держать никак нельзя. Мало ли, что у этих романтических куриц на уме.
Анисимов вызвал Ольгу Сергеевну.
29 марта.
Приказ № 122/10.
По результатам аттестационной проверки, проведенной 28 марта в связи с мероприятиями по сокращению кадров, уволить с выплатой выходного пособия следующих сотрудников общего организационного отдела:
Губаеву Алину Амировну,
Королёву Нину Павловну,
Смелову Ольгу Васильевну,
Титову Оксану Владимировну.
Дата. Подпись.
Пироги со вкусом детства
Бабушку свою, которую с детства привыкла звать на татарский манер даваникой, я всегда любила безмерно. Когда была маленькой, жили в одном доме, но на разных этажах: мы с родителями на пятом, даваника – на втором. Я маршировала туда и обратно сто раз на дню, пока однажды – так уж сложилось – не переселилась насовсем в скромную даваникину квартиру с маленьким тесным балконом, утопающим в цветах.
Другую бабушку – мамину маму – я, конечно, тоже любила, но только совсем иначе. Жила бабуля Вика в Волгограде – мама оттуда родом. Дед Паша умер от рака, когда меня ещё на свете не было. Даваника, кстати, тоже вдовела с тридцати двух лет.
Время от времени мы с родителями выбирались в Волгоград погостить. Поездки эти были короткими, но содержательными, спрессованными плотно и туго, по-стахановски – пятилетка за год. Бабуля Вика до тошноты закармливала меня пельменями, салатом «оливье», пирожными, конфетами, шоколадным мороженым. Зацеловывала, заваливала куклами, плюшевыми игрушками, кофточками, юбками и платьями. Культурно развлекала: водила в музеи, кафе, парки, кинотеатры. С гордостью демонстрировала многочисленным приятельницам.
Это была бабушка-фейерверк, бабушка-праздник, и я любила её, как любой ребёнок любит праздники, с восторгом и нетерпением ожидая их и точно зная, что они скоро закончатся. Праздники раскрашивают нашу жизнь, делают разнообразнее и ярче, но не составляют её сути.
Бабуля Вика не наказывала меня, не поучала, не ругала за двойки, не заставляла есть скучную овсяную кашу и куриный суп, не шлёпала по попе за капризы, не учила мыть посуду и пришивать пуговицы, не отправляла чистить зубы, не требовала правильно держать вилку, не бранила за неряшливость или грубый тон. Всё это приходилось делать даванике – и на её же долю выпадало моё недовольство, нетерпение, раздражение.
Зато мне никогда не пришло бы в голову поведать бабуле Вике о своих школьных проблемах, о несправедливости нашей классной Марины Максимовны, о подруге Райке, которая оказалась предательницей и поцеловалась с Шамилем, хотя знала, что я в него влюблена по самую макушку. Это с даваникой мы думали, как мне свести прыщи со лба и какую стрижку сделать. Ломали голову, что ответить Лильке, которая постоянно дразнила меня «очкастой». Это даваника решала, какой ранец купить при моём сколиозе, что я должна есть, чтобы не испортить желудок, на какой подушке спать – перьевой или синтетической, какие факультативы посещать, каким спортом заниматься.
Бабушка Вика была ласковой и улыбчивой. Целовала и обнимала меня по десять раз на дню, придумывала массу всевозможных прозвищ. «Ласоньки», «ягодки», «фасоленки», «масеньки», «котеньки» и прочие смешные словечки легко спархивали с её языка.
Даваника особой нежностью не отличалась. Или, может, просто не умела её проявлять. Погладит иной раз по голове, прижмёт к себе крепко-крепко, словно боится, что убегу, – и на этом всё. Скупая на слова и улыбки, она называла меня «кызым» и – редко, только если очень недовольна мною – по имени.
Когда мне было девять, родители попали в автомобильную аварию. Мама погибла на месте. Папа умер по дороге в больницу.
Бабуля Вика приехала из Волгограда, постаревшая лет на десять, громко плакала, стенала, судорожно обнимала меня и вскоре уехала обратно в дивный волжский город, чтобы прийти в себя и научиться жить в мире, где ей пришлось похоронить единственную дочь.
Мы с даваникой остались одни. Квартиру, где я жила с мамой и папой, заперли на ключ и наведывались только проветрить, вытереть всюду пыль и вымыть окна. Мне было тяжело в этом доме, он казался мне мёртвым и одновременно настороженным, не желающим, чтобы его беспокоили. Он хранил воспоминания, как музей. А разве нормальный человек может жить в музее?