Однако на этот раз чуда не произошло. Быть может, даваника отвыкла меня чувствовать. Или слишком часто глядела на дорогу, а меня всё не было.
Я поднялась на невысокий второй этаж и снова, уже второй раз за день, открыла дверь своим ключом. И, едва войдя, почувствовала: никто не поспешит навстречу. Передо мной тихо дремала пустая квартира, не согретая теплом человеческого дыхания.
– Даваника! – несмело позвала я, быстро сбросила с ног туфли, на цыпочках прошла вперёд и заглянула в комнату.
Я увидела её сразу же, но в первый момент ничего не поняла. Даваника лежала на спине, на ней был тёмно-синий домашний халат в мелкий цветочек и белые шерстяные носки, которые она обычно носила вместо домашних тапочек. Рядом с левой рукой валялись очки. Одна дужка умоляюще торчала кверху, как мачта крошечного тонущего корабля. Чуть поодаль, как опрокинутый на спину жук, застыл хрупкий журнальный столик.
Ужас кислотой плеснулся мне в мозг. Я закричала, срывая связки, и ринулась к ней. Повалилась на колени, принялась бестолково шарить по даваникиному лицу трясущимися руками, бормотала что-то, не понимая смысла собственных слов.
Те несколько минут, когда ко мне приходило понимание случившегося, были самыми страшными в моей жизни. Ведь никто не стал бы говорить родному человеку непоправимых слов, если бы знал, что это, в сущности, последние слова, которые ему суждено от тебя услышать. Что с этими твоими словами он уйдет навсегда, а тебе останется только вина, неутолимая боль и жалкая, бессильная надежда на прощение в лучшем мире.
Наверное, я не заслуживала того, что случилось дальше. Скорее всего – нет. Но, видно, на каком-то небесном судилище решено было сжалиться надо мной, хотя сама я себя не жалела. А может, как раз именно поэтому. И вот из глубокого колодца, куда погружалась всё глубже и глубже, я внезапно услышала слабый стон. И секунду спустя даваникины ресницы едва заметно затрепетали.
… Спустя несколько часов я вновь в больнице скорой помощи, откуда выписалась этим утром. Находиться в реанимации родственникам больных не положено, но для меня сделали исключение. Врачи поняли: если мне не разрешат сидеть подле даваники, я всё равно не уйду, а просто улягусь на пол под самой дверью. Поэтому я здесь, сижу и жду момента, когда она проснётся, откроет глаза и увидит меня. Медсестра говорит, моё бдение не имеет смысла: сейчас даваника не понимает, рядом я или за тридевять земель, но я уверена, что она ошибается.
Кризис, к счастью, миновал. Возможно, через пару дней даванику даже переведут в палату – сердечный приступ был не слишком сильным. Строгий молодой доктор сказал, что больную успели вовремя обнаружить: появись я хоть на полчаса позже, и… Думаю, это та самая мысль, которую я со страхом буду всю оставшуюся жизнь гнать прочь, и которая будет врываться в моё беззащитное сознание в ночных кошмарах.
Вглядываясь в любимое лицо, я вижу дорожки новых морщин – их проложили слёзы и одиночество. Моё сердце ноет от грусти, радости, раскаяния, боли, счастья. Мне нужно многое сказать даванике, и ещё больше – сделать для неё.
Я обязательно поговорю с ней на татарском языке. Выучу её любимые народные песни. Научусь печь пироги – пироги со вкусом детства, чтобы потом угощать ими своих внуков. Стану выращивать её любимые цветы на подоконниках и на балконе. И всегда, всегда буду рядом.
Я не знаю, как сложится моя судьба, но зато точно знаю, чего в ней больше не будет – а это, наверное, куда важнее.