— Ба! — весело восклицал Грип. — На всякий случай поработай немного челюстями, Малыш!… Вдруг все-таки немного утолишь голод, ведь тебе будет казаться, что ты ешь что-то вкусное!
А что говорить о больших буханках хлеба, источающих теплый, такой притягательный аромат, о кексах и других кондитерских изделиях, возбуждающих вожделение прохожих? Друзья буквально застывали у витрин, щелкая зубами и судорожно сглатывая слюну, и Малыш бормотал:
— Как же это, наверно, вкусно!
— Могу рассказать! — отвечал Грип.
— А ты пробовал?
— Один раз.
— Ох! — вздыхал Малыш.
Он сам ничего подобного никогда не пробовал — ни у Торнпайпа, ни в стенах «рэгид-скул».
Однажды какая-то дама, тронутая жалким видом Малыша и бледным личиком, предложила купить ему пирожное.
— Лучше бы хлеба, миледи, — ответил он.
— Но почему же, милый?
— Потому что он больше.
Правда, однажды Грип, получив несколько пенсов за кое-какие поручения, купил пирог, испеченный по меньшей мере неделю тому назад.
— Ну и как? Вкусно? — спросил он Малыша.
— О!… Мне кажется, что он с сахаром!
— Уверяю тебя, он очень сладкий, — ответил Грип, — и туда положили настоящий сахар к тому же!
Иногда Грип и Малыш прогуливались вплоть до предместья Солтхилл. Оттуда можно было увидеть весь залив, живописнее которого едва ли что найдется во всей Ирландии, три острова Аран, торчащие при входе как три конуса залива Виго[71], — еще одно сходство с Испанией, — и, сзади, дикие горы Бюррен, Клэр[72], а далее — прибрежные отвесные скалы Мохер. Затем они возвращались в порт, на набережные, шли вдоль доков, заложенных еще в тот период, когда из Голуэя рассчитывали сделать отправную точку трансатлантических линий, которая могла бы стать самым коротким путем между Европой и Соединенными Штатами Америки.
Заметив несколько кораблей, стоявших на якоре в заливе или швартовавшихся в порту, мальчики ощущали, что их притягивает к судам какая-то неведомая сила, порождаемая надеждой на то, что море должно быть менее жестоким, нежели земля бедняков. Казалось, что оно сулит им более сносное существование, что жизнь на океанских просторах прекрасна, что ремесло моряка уж конечно может обеспечить здоровье ребенку и кусок хлеба взрослому мужчине.
— Как чудесно, должно быть, плавать на таких кораблях… под большими парусами, — говорил Малыш.
— Если бы ты знал, как мне этого хочется! — отвечал Грип, качая головой.
— Тогда почему же ты не стал матросом?…
— Ты прав… Почему я не стал моряком?…
— Ты был бы уже далеко-далеко…
— Может быть, так и будет… когда-нибудь! — ответил Грип.
Однако он не был матросом.
Порт Голуэя образован устьем реки, берущей начало в Лох-Корриб и впадающей в залив. На другом берегу, по ту сторону моста, раскинулась занятная деревушка Кледдаха с четырьмя тысячами жителей. Там жили одни рыбаки, долгое время пользовавшиеся самоуправлением; в древних хартиях было записано, что мэр деревушки считался ее королем. Грип и Малыш изредка добирались и сюда. Чего бы только не дал Малыш, чтобы стать своим среди просоленных, обветренных людей, оказаться вдруг сыном одной из крепких, под стать своим мужьям, немного диковатых женщин, с примесью валлийской[73] крови. Да! Он завидовал веселой деревенской детворе, явно более счастливой, чем во многих ирландских городах. Детишки кричали, играли, барахтались в воде. Он так хотел бы быть одним из них… Ему хотелось протянуть им руку. Одетый в отрепья Малыш на это не решался, ведь, заметив его, детишки могли бы подумать, что он пришел за подаянием. Поэтому он держался в сторонке, со слезами на глазах, а затем тащился на базарную площадь, Чтобы посмотреть на серебрящуюся макрель, сероватую селедку, единственную рыбу, которую предпочитают рыбаки Кледдаха. Что касается омаров, крупных крабов, в изобилии прячущихся в каменистых нагромождениях залива, то Малыш не мог поверить, что они также съедобны, хотя Грип утверждал — на основании слухов, — что «содержимое раковины не хуже настоящего пирожного». Быть может, наступит день, когда они смогут убедиться в этом сами.
Когда прогулки за стенами города заканчивались, приятели возвращались по узеньким и мрачным улицам в квартал, где находилась «рэгид-скул». Они шли среди руин, превративших Голуэй в городок, как бы разрушенный землетрясением. Возможно, эти руины и сохранили бы определенное очарование, будь они природными. Однако здесь от домов, недостроенных из-за отсутствия средств, от зданий с едва намеченными стенами, от всего того, что носило следы недавнего разрушения, а не работы долгих веков, веяло мрачной безысходностью.
Самым унылым среди бедных кварталов Голуэя, наиболее отталкивающим, чем последние лачуги предместья, было тошнотворное жилище, омерзительное и отвратительное прибежище, где влачили жалкое существование сотоварищи Малыша, вот почему он и Грип никогда не спешили, когда приходило время возвращаться в «рэгид-скул».
Глава IV
ПОХОРОНЫ ЧАЙКИ
Влача ужасное существование среди всех этих злых и испорченных оборванцев, не возвращался ли иногда Малыш мысленно назад, в прошлое? Когда ребенок, окруженный заботой и ласками, полностью отдается сиюминутной жизни, не заботясь ни о том, что с ним было раньше, ни о том, что случится завтра, когда он живет радостями своего юного возраста, это понятно, это естественно. Увы! Все обстоит иначе, если прошлое ребенка соткано из одних страданий. Будущее тогда рисуется в самых мрачных красках, ибо оно видится через прошлое.
И если даже вернуться на год или два назад, то что бы увидел там Малыш? Того же Торнпайпа, безжалостного прощелыгу, которого он до сих пор боялся встретить где-нибудь на углу улицы или на большой дороге. Казалось, грубые руки кукольника всегда готовы снова его схватить. Затем вдруг возникали смутные и ужасные воспоминания о жестокой женщине, что так плохо с ним обращалась, а иногда из памяти выплывал неясный образ милой девочки, качавшей его на коленях.
— Мне кажется, что ее звали Сисси[74], — сказал он однажды товарищу.
— Какое красивое имя! — ответил Грип.
По правде говоря, Грип был уверен, что Сисси существовала только в воображении ребенка, поскольку никто никогда не имел о ней никаких сведений. Но когда он начинал выказывать признаки сомнения по поводу ее существования, Малыш начинал злиться. Да! Он вновь и вновь видел девочку в своих воспоминаниях… Быть может, он еще встретит ее когда-нибудь… Что с ней стало?… Живет ли она по-прежнему у той мегеры… вдали от него?… Разделяют ли их мили и мили?… Она его так любила, и он ее тоже… Это была его первая привязанность до встречи с Грипом, и он рассказывал о подружке как о большой девочке… Она была доброй и милой, ласкала его, утирала слезы, целовала, делилась с ним картофелинами…
— Мне очень хотелось защитить Сисси, когда та злая тетка била ее! — говорил Малыш.
— И мне тоже! Я бы, наверное, здорово отколотил эту гадину! — отвечал Грип, чтобы сделать приятное ребенку.
Кстати, этот добряк никогда не защищался, если на него нападали, но он мог, при необходимости, защитить других. И Малыш имел случай в этом убедиться.
Однажды, в первые месяцы своего пребывания в «рэгид-скул», Малыш, привлеченный звуками воскресного колокола, зашел в собор Голуэя. Хотим заметить, что туда мальчугана привел именно случай, поскольку даже туристы с трудом находят собор, так глубоко он спрятан в лабиринте грязных и узких улочек.
Ребенок стоял в храме, совершенно растерянный и оробевший. Конечно, если бы грозный церковный сторож заметил маленького оборванца, он ему наверняка не позволил бы остаться в церкви. Малыш был потрясен и буквально очарован звуками церковных песнопений в сопровождении органа, видом священника, поднимавшегося по ступеням алтаря в расшитой золотом ризе, и длинными восковыми свечами, зажженными среди бела дня.