— Нет, — неожиданно для всех отказался Майкл. — Моя женщина должна прожить ровно столько, сколько я отвел ей времени. Она уезжает из Парижа в Лондон. Ее там ждут.
«Скучные англичане поимеют большую американскую женщину!» — ерничала бульварная французская газетенка.
Карен ухмылялась. А Майкл разозлился.
— Эти французы невыносимы. Они все видят ниже талии.
— Майкл, но ведь ты почему-то решил сделать выставку в женщине, а не в мужчине.
— Да потому что Статуя Свободы — женщина! — начал заводиться он. — Не моя идея сделать тетку символом Америки!
— Но наверняка какого-нибудь мужчины. Прости мое невежество, но...
— Ты, стопроцентная американка, не знаешь, кто все это придумал?
— Я знаю только то, что мне надо для дела, — отмахнулась Карен.
— Так я расскажу тебе.
— Не стоит. Мне известно главное — на самом деле только женщина может быть символом свободы. Потому что она свободна в главном выборе — давать жизнь человеку или нет... И если она не хочет, то никакой мужчина не заставит ее родить. Даже если он посадит ее в клетку на весь срок беременности.
Майкл побледнел и вышел из комнаты.
Карен пожала плечами. Да что она такого сказала?
Фадден почти бежал мимо шумящей толпы по берегу Сены. Он был не в силах остановиться. Куда он бежит? Куда бежит теперь, когда сделал то, что хотел? Он проделал невероятную работу, чтобы избавиться от воспоминаний о прошлом. О той маленькой женщине, почти девочке, которая побыла в его жизни, а потом ушла из нее, исчезла с лица земли. Но из ниоткуда хватала его за горло и стискивала сердце все эти годы. Половину его жизни...
Он знал, что Элен была беременна. И хотел, чтобы она родила и осталась с ним. Но жизнь распорядилась иначе. Майкл провел рукой по подбородку и почувствовал под пальцами старый шрам. Рана на лице зажила, а ее след придавал ему особый шарм, но рана в сердце то и дело открывалась и кровоточила.
Ее забрали у него, отняли. И Майкл не знал, чьих рук это дело. Может быть, много раз думал он, Дикого Ветра, который невзлюбил его с первой встречи. Элен говорила, что ее дядя ненавидит всех белых за то, что те лишили его народ свободы, загнали в поселение. Да, их там кормили, одевали, учили детей, помогали жить. Но кто их просил это делать! — возмущался старый индеец.
...В ту жаркую ночь Майкл очнулся на дороге, ведущей в сторону Юрики. Все тело болело, лицо саднило. Он прижал руку к щеке и в свете Луны увидел кровь на ладони.
Кругом ни души. Где-то вдали кричали койоты, шурша крыльями, пролетела сова. В теплом ночном воздухе он ощущал запах крови. Собственной крови...
Понемногу приходя в себя, Майкл начал вспоминать. Они ехали с Элен на лошадях... А куда они ехали? Ах да, они хотели оставить лошадей на пастбище и пересесть в машину.
Он огляделся. Никого... Ни Элен, ни лошадей. А машина? До нее ему пешком идти и идти, сообразил Майкл, с трудом поднимаясь на ноги.
Горячая волна крови ударила в виски, и ему с трудом удалось сдержать стон. Он сейчас в центре Парижа, пытался убедить себя Майкл, далеко от Скотт-Вэлли...
Тогда он не посмел искать ее. Ему намекнули: Элен Диксон несовершеннолетняя, а что происходит с соблазнителями, Майкл Фадден знал...
Верил ли он, что она жива? Хотел бы верить. Но одно он знал совершенно точно — никогда в жизни ему не удастся ее найти. У индейцев свое отношение к белым, и если они решили, что Элен Диксон не быть с Майклом Фадденом, значит, так и будет.
А его ребенок?
И про него ему никогда не удастся узнать. Никогда...
Майкл с трудом пережил то страшное время. Он вытаскивал себя из этой трагедии с еще большим трудом, чем из вьетнамской войны. Из войны было проще себя вытащить. Не он один в ней увяз и не он ее начал. На войне все просто выполняли чей-то приказ. Но с Элен Диксон ты все сделал сам, в который уже раз упрекал себя Майкл. Кому теперь докажешь, что любил ее больше жизни?
В порыве бессильной ярости Майкл сжег тогда все картины, на которых была изображена Элен.
С тех пор он не мог писать и рисовать, как прежде. И однажды Майкл Фадден решил забросить искусство. Чем он только не занимался! Журналистикой, рекламным делом... Но стоило ему ночью закрыть глаза, в мозгу возникали картины, на которых была она, Элен. Она дразнила его, иссушала душу и мозг. И утром ему приходилось браться за карандаш и изображать то, что было продиктовано ему — кем? Ею? Неважно. А потом, чтобы не бередить душу, не смотреть в укоряющие глаза Элен, он снова хватал карандаш и водил им по рисунку, как малолетний ребенок.