Глава 1
О, Анна…
Самый первый липкий снег падал с неба мелкой сыпью, задерживаясь на кронах уставших, облетевших деревьев укрывая свой мишурой. Черная земля под ногами, которая еще вчера была грязью, сегодня успела застыть и порыться ледяными корками. Их укрывала белая пудра, неровная, взбитая, наспех склеенная из крупных рыхлых хлопьев. Ее хрупкая фигурка, там, внизу, вызывала у меня болезненный мандраж, вызывая глупое, порывистое желание все отменить, и унести ее в дом. Белые худые ноги, покрытые крупной болезненной дрожью, делала ее еще более сутулой и мелкой. Она обнимала свои плечи бледными тощими руками и не поднимала головы, закрывая лицо темными крупными кудрями, на которых задерживался все тот же снег, заметая ее под белым покрывалом.
Резкий порыв ветра заставил малышку поежиться, и ее тонкая сорочка взметнулась от порыва как белый флаг о сдаче позиций. Но это только сорочка. Она бы не сдалась. Даже сейчас, такая жалкая, разбитая, она все равно гордо держала спину прямо, ну или хотя бы старалась, пряча свой страх передо мной и моим решением.
Еще совсем маленькая, но, сколько упорства я успел заметить в ее темных как чернила глазах, в которых невозможно было разглядеть зрачок. Упрямая, несгибаемая.
Сам усмехнулся своим мыслям, но внимательный взгляд тут же обратился к ее дрожащим пальчикам с длинными изящными суставами и ухмылку как сдуло. Нет, не простит. Запомнит, проклянёт, но не простит. И что ж теперь…
Я всегда спокойно принимал тяжелые решения, и сейчас не собирался менять своей сути, отказываться от того, что так упорно взращивал столько лет. Седина в бороду, как говориться…
Слуга вышел во внутренний дворик, и я сразу заметил его размашистый и тяжелый шаг, под грузом бадьи с водой, из которой черными копьями торчали тонкие ножки розг. Анна бросила в его сторону только мимолетный взгляд, и вернулась к разглядыванию своих босых ног, замерших и испачканных. Словно не для нее, словно ее здесь и не было.
Только пальчики чуть сильнее вжались в озябшие угловатые плечи. Еще совсем ребенок, ни смотря на долговязость и неловкие, дерганые движения тела к которому она, казалось, не может привыкнуть.
Мужчина с глубоким выдохом опустил свой груз прямо рядом с ней и утер выступивший пот старой, замусоленной шляпой, вновь водружая ее на лысую, блестящую макушку. Зуд под кожей становился невыносимым.
Все одно слово, один выкрик и это может закончиться гораздо раньше, но мы все молчали. И она, стоявшая посредине двора, и я, возвышаясь над ней с высоты балкона и даже слуга, выполняющий мой приказ, но трусливо опускающий голову. Не по себе.
Чувство что сейчас я собственными мозолистыми пальцами ломаю что-то хрупкое, недолговечное обжигающим, ядовитым комком стояло в горле, но я сжал их, пряча под полом теплого плаща, мучаясь от нерешительности сбросить его, лишь бы понять. Понять, что она сейчас чувствует, ощутить всю боль и безысходность ее положения, утопится в нем, погрязнуть и никогда не покидать. В наказание.
Сглотнул. Кадык заметно дернулся, выдавая мое сомнение.
Я наказывал сам себя. Жестоко, неоправданно жестоко.
Хотелось ударить самого себя, так чтобы отвлечься, не думать, но страх перед предстоящим наказанием студил кровь в венах, заклинивая все мышцы. Выпорят ее, а больно мне. И больно не от душевных терзаний, а от того что я никогда не смогу впитать эту боль в себя, не сумею забрать ее, облегчая муки малышки, и она никогда не простит. Даже если будет знать, что я готов был бы сам подставить свою спину, но вместо этого отдал приказ, разлучая нас.
Нас.
Нас никогда не было. Я сам себе все придумал, разрушаясь, каждый раз заглядывая в ее рассерженные черные глаза, падая в бескрайнее ночное небо, где блики были звездами и тянули меня за собой.
Нет!
Едва не прокричал в голос, но вовремя сжал зубы, скрипнув ими от невыраженного протеста. Так нужно! Я должен, должен донести до нее, что теперь эта девочка всецело моя. Моя! Ее жизнь, ее боль, тело, мысли, теперь только мои, и ее сопротивление делает только хуже, вырывая у меня из черствого черного сердца один кусок за другим. Просто сдайся! Просто делай то, что я приказал!
Мысленно я молился, чтобы она подняла глаза и чуть сдвинула темные бровки с умоляющим выражением лица, попросила прекратить, хотя бы дрогнув обычно алыми губами, так болезненно обескровленными сейчас. Но нет! Она стоит на своем! Держится как глупая курица, выражая свой детский протест!
Идиотка!
Слуга чуть протянул к ней руку и что-то сказал. Быстро и неразборчиво, но мой слух все равно обострился в ожидании ее ответа, но малышка шарахнулась в сторону, выставляя бледную тонкую руку перед ним. Огородилась. Не позволила себя касаться.