Вдруг Катя выключила станок и сжала кулачки.
- Он лодырь, вредитель бессовестный! - крикнула она запальчиво. - Это он, он так нарочно подстроил, чтобы станок сломался, чтобы Малышка в свою компанию затащить и тоже лодырем сделать. Вредитель такой!
Это было тяжелое обвинение. Правда, казалось, что Костя, уставившийся глазами в землю, ничего не слышит, но Сева все же счел необходимым объясниться.
- Ты, Галкина, в наши дела не суйся! - сказал он твердо. - Конечно, мы с Колькой сделали плохо. Но мы не думали, что так получится… Я искренне хотел, чтобы Малышок полторы нормы выполнил. А теперь я всю вину на себя принимаю. Вот! - Он закончил: - Дура! - и пустил свой станок.
Все это было довольно убедительно, но оказалось, что Нину Павловну интересует не станок, а совсем другое.
- Какая у вас скверная обстановка, - проговорила она задумчиво. - Совершенно невозможная обстановка. Вы ведете себя как враги. Дошло до того, что Катя напустила на Севу собаку. Мне об этом бабушка рассказала. Как это не по-советски - такая вражда! (Катя хотела в ответ сдерзить, но сдержалась и отвернулась к станку.) Нет, подумайте, разве мы могли бы воевать, если бы все жили врозь? А какую дружную компанию вы могли бы составить, и тогда не было бы таких безобразий, как сегодня. Почему вы не дружите?
- Очень приятно с Булкиным-Прогулкиным дружить! - бросила Катя.
- Думаешь, ты мне нужна! - не смолчал Сева.
Нина Павловна досадливо махнула рукой, хотела что-то сказать, но в это время появился Бабин.
- Пошли, работнички! - скомандовал он. Оглянувшись, как человек, неожиданно оторванный от своих мыслей, Костя глубоко вздохнул и двинулся за мастером и Ниной Павловной.
До этого случая мальчикам не приходилось бывать в кабинете директора, но от других ребят они слышали, что в кабинете на письменном столе стоят четыре телефонных аппарата: один - разговаривать с цехами, другой - с обкомом партии, третий - с наркомом боеприпасов, а четвертый, самый важный, к которому никто, кроме директора, не смел прикасаться, - говорить прямо с Кремлем. Может быть, это было так, а может быть, вовсе не так, но Костя даже забыл сосчитать телефонные аппараты.
В кожаном кресле за столом сидел директор, а возле стола в другом кресле, вытянув свою несгибающуюся ногу, - Сергей Степанович. Он просматривал какие-то бумаги, беря их со стола здоровой левой рукой.
Директор приказал секретарше больше никого не пускать и спросил у Нины Павловны, что ей нужно.
- Я знаю этих мальчиков… Мне хотелось бы присутствовать, - ответила она.
- Можете, - разрешил директор. - Ребята, сядьте, - указал он на стулья напротив письменного стола, а как только Костя, Сева и Колька уселись, спросил: - Кто Малышев?
- Посередине сидит, - сказал Сергей Степанович, окинув ребят спокойным, серьезным взглядом.
- Самый маленький, - отметил директор, прикуривая от электрической зажигалки. - Припоминаю, что видел его в цехе. Это тот самый Малышев, который на филиале отличился?
- Тот самый, - подтвердил Герасим Иванович. - И тут, положим, тоже отличился, только на другой манер.
- Да, - признал директор, - расправился со станком. Дико, варварски расправился! - Он спросил у Кости: - Вот ты, Малышев, сколько пудов можешь унести? - Тут он рассердился и прикрикнул: - Встань, я старше тебя!… Так сколько пудов унесешь?
- Два пуда далеко нашивал, - пробормотал Костя.
- Неправда, не унесешь.
- Нашивал… Я тягучий…
- Так вот, тягучий человек, завтра ты должен пронести десять пудов через весь заводской двор. Слышишь?
- Не осилить, - невольно усмехнулся Костя. - Десять - это много.
- Жила лопнет?
- Может лопнуть.
- Почему же ты решил, что станок, рассчитанный, скажем, на два пуда, должен тащить десять? Доверили тебе надежный, исправный «Буш», который, худо-бедно, может выдавать в смену двадцать «труб», а ты его портишь. «Трубы» - важная часть «катюш». Двадцать «катюш» - это такой залп, который может уничтожить роту или батальон фашистов. Тебе кажется, что ты только шестеренки сломал, а может быть, из-за твоего безобразного поступка мы не успеем отбить на фронте вражескую атаку… Может быть, из-за этого кто-нибудь погибнет… Понимаешь, что ты наделал?
Молчание было тяжелым, но ответить было еще тяжелее.
- Расскажи, как это получилось, и дай слово, что это не повторится, - сказала Нина Павловна.
- Я как лучше хотел, - хрипло, невнятно проговорил Костя, хотя дал себе слово, что после оскорбления, нанесенного ему художником, будет молчать. - Я как лучше хотел… Полторы нормы дать. А они, как черепахи, ползут!…
- Вот в чем дело! - живо откликнулся парторг. - Но почему ты не посоветовался со старшими? Кто тебе позволил своевольничать? Не так вас, кажется, учит Герасим Иванович.
- Не помеха я фронту! - горячо заговорил Костя, мысли которого пошли своим порядком и воскресили чувство острой обиды. - Я фронту не помеха, а они на стенке зачем написали! - Ему стало так горько, что он все забыл, кроме тяжкого оскорбления. - Уйду с завода, не нужны мне такие вот! - крикнул он и отвернулся, вытирая лицо шапкой.
- Что о нем написали? - спросил директор.
- Плакат вывешен, что станколом Малышев - помеха фронту, - пояснил Бабин.
- Ну, это крепко, - поморщился Сергей Степанович и перевел взгляд на Зиночку Соловьеву.
- Это председатель цехкома погорячился, - поспешно откликнулась она. - Я уже сказала ему, что плакат нужно снять…
- Уйду с завода! - упрямо повторил Костя.
- Глупости болтаешь, - остановил его директор. - Сначала станок сломал, а теперь хочешь и рабочие руки забрать? Сбежишь - поймаем, судить будем как дезертира производства.
- В тайге не поймаете, - с чувством превосходства усмехнулся Костя. - В тайге я первый всякого поймаю.
Тут не стерпел парторг. Он рассердился, посмотрел на Костю хмуро.
- Совесть тебя поймает! - сказал он и стукнул своей палкой в пол. - Она поймает, будь уверен! Всю жизнь будешь помнить, как ты фронтовикам в тяжелый год помог… Станок из строя вывел, работу бросил, в тайгу собрался. А я думал, ты самостоятельный, верный человек.
- Так! - поддержал его директор, вынул из стола папку с широкой шелковой завязкой и раскрыл ее. - С тобой, Малышев, мы поступим строго, - решил он. - Ты кое в чем помог заводу. Филиал представляет к награждению нескольких человек за успешную работу в 1941 году. Есть среди них и ты. Вот что написано: «Малышев Константин Григорьевич - инициатор движения «снайперских молотков» в тарном цехе, оказавший филиалу значительную помощь в выполнении декабрьского задания». Просят представить тебя к медали «За трудовое отличие». Да, хорошо бы, Константин Григорьевич, получить медаль, но сам понимаешь - не могу и не хочу я сейчас просить за тебя Михаила Ивановича Калинина. Теперь слушай. Я поставлю вопрос о твоем награждении, как только ты выполнишь следующие условия: ты должен поскорее освоить станок и работать так, как обещал, твой станок должен быть самым чистым в цехе, а инструмент - самым стойким. Стоимость ремонта станка ты покроешь из своей зарплаты… Сколько это составит, товарищ Тимошенко?… Шестьдесят рублей? Вот за три месяца равными долями и внесешь. Что же касается плаката, то его надо снять…
- Да, надо снять, тем более что плакат не совсем правильный, - поддержал парторг. - Конечно, ты, Малышев, фронту не помеха, но ты сделал ошибку, а враг старается воспользоваться каждым нашим промахом. Вот почему не надо ошибаться. Понимаешь? Постарайся, чтобы твои товарищи тоже подтянулись, стали работать хорошо, отлично, по-стахановски. Подумай над этим, Малышев, над этим стоит крепко подумать.
Удивленный, выбитый из колеи словами директора и парторга, Костя опустился на стул. Но тут вскочил Сева. До сих пор он сидел какой-то безжизненный, равнодушный ко всему, что говорилось, как человек, который про себя решил все вопросы, а тут он вскочил…