Поняла я еще и вот что: переживания могут быть похожи, а средства их выражения разные. И наоборот, вроде один и тот же жест, взгляд, а смысл их различен. Причем у каждого этот язык чувств свой, выработанный когда-то в детстве. Для одного, например, бурное проявление эмоций свидетельствует о силе и глубине чувств, а для другого то же самое покажется несдержанностью, даже распущенностью.
Как же это хорошо: понять друг друга! А в самом начале… Ох и трудно было в самом начале, особенно когда появились дети, а мы еще не знали, что отец и мать не должны повторять друг друга. В наших дневниках в те годы нередко встречается слово «конфликт». И из-за чего! Неловко признаться. Но вот пример.
КОНФЛИКТ ИЗ– ЗА… РАСКЛАДУШКИ
«28.07.1964 г. Алеша (5 лет) и Антон (3 года) уже улеглись спать, когда бабушка пришла за раскладушкой. Обе раскладушки были заняты, но папа решил быстро: ребят положил валетом на маленькую раскладушку, а большую отдал бабушке. Увидев, как он положил ребят, бабушка, естественно, запротестовала: «Им тесно…»; «Они упадут…»; «Давай принесем матрас…»; «Давай положим на пол обоих…»; «Давай, наконец, я возьму маленькую раскладушку, а ты их положи на большую…» Ее тревоги и протест были понятны: из-за нее другим причиняется неудобство. Всякий бы на ее месте тоже запротестовал, почувствовал неловкость от происшедшего. Но Борису это было непонятно. Он это расценил как очередное «не нашей линии» бабушкино желание — и все. Он взял и отнес раскладушку в бабушкин дом, не обращая внимания на ее протесты. Когда он вернулся, снова начались препирательства.
Я была в соседней комнате (кормила Анюту) и все это слышала, а потому с раздражением сказала:
— Борис, да принеси ты матрас и уложи их порознь, стоит ли из-за этого спорить!
— Они и так очень хорошо лежат. Почему мы должны делать так, как захотелось бабушке?
Мое вмешательство было расценено им как очередное отступление от «нашей правильной линии» и только подлило масла в огонь.
— Ну, тогда я не возьму раскладушку,— в сердцах заявила бабушка и через некоторое время принесла раскладушку назад. Во мне все закипело от обиды и негодования: из-за чего все
пошло— из-за человеческого упрямства, мелочи какой-то. А я-то собиралась лечь спать пораньше, чтоб выспаться!
Обида, досада наворачивали мысли, одну нелепее другой, но в такие минуты они кажутся правдоподобными: «Лишь бы на своем настоять; неважно, что просят сделать два человека, лишь бы по-своему сделать в любой мелочи — что за глупость невозможная! И как после этого дети могут относиться к словам и просьбам других?» Короче, я «завелась»: захотелось грубить, обидеть, задеть побольнее.
— Удовлетворен? — громко спросила я, проходя мимо комнаты, где находился Борис с детьми.— Вот спасибо — устроили: все идет как по маслу…
И результат: мне совсем не до сна и от всего происшедшего, и от собственного поведения — мерзко на душе. И слезы не помогли. Ох, до чего противно! И как в из всего этого?»
А вот та же история глазами Бориса и его мысли при этом.
«Пришла бабушка и попросила раскладушку. У них нет ребятишек, значит будет спать взрослый. Надо дать поэтому большую раскладушку — взрослому на маленькой (160 см) коротковато. Так подумал я и переложил Алешу к Тинюше валетом. Кстати, надо посмотреть, как они будут спать в одной кровати: вдруг в жизни так придется, а они не умеют. Надо сейчас это попробовать — так думал я, а бабушка стала возмущаться «Ведь им тесно в раскладушке».
— Ничуть не тесно,— возражает Алеша и отодвигается на край раскладушки.
Я ложусь посередине между ними, на меня взбирается еще и Оленька. Но…бабушку не убеждает. Она продолжает утверждать, что им тесно.
Видимо, она так и не даст попробовать уложить ребятишек вдвоем; я уже начинаю нервничать, но сдерживаюсь.
— Раскладушку считайте доставленной уже на дом,— шутливо говорю я и отношу ее в бабушкин дом.
А по дороге думаю: ведь барство заставляет людей считать маленькое неудобство громадным ущербом для себя и оставаться глухим к любым просьбам других если эти просьбы рождают даже не действительную, а мнимую неприятность. Мне страшно подумать, но ведь то же самое бабушка может сделать с Алешей, и если она этого не понимает, то мы-то должны понимать.
Я возвращаюсь домой и застаю бабушку на террасе, складывающей вдвое большой матрас для Алеши.
— Я очень прошу вас не делать этого! — говорю я бабушке таким тоном, что она оставляет матрас и уходит со словами: «Ну тогда я принесу раскладушку обратно. Я молчу, закрываю на задвижку дверь за нею, приношу (на всякий случай) матрас с террасы и ложусь в кровать. Я даже пропускаю мимо ушей «Удовлетворен?», сказанное Леной. Злость на бабушкин «подход» кипит во мне. Лежу, стараясь не шевелиться. Тошно на душе до невероятности.
И пошло все «наперекосяк», как говорит Лена. Утром она не смотрит на меня, убежденная в моей глупости, упрямстве и других подобных качествах. Выяснить, почему я так поступил, она не собирается. «Все и так ясно!» — видимо, думает она.
А что же я преступного совершил по сути дела?
Ведь то, что мы выполнили бабушкину просьбу и отнесли ей в дом большую раскладушку, а не маленькую, в счет не идет. Почему?
А вот то, что я не захотел, чтобы Алешка придавал значение тому, где, как, на чем он спит, чтобы он не считал неудобством спать с братом на одной кровати,— это преступление, и очень серьезное. Надо выполнить бабушкино желание.
Почему надо думать не о детях, не об их развитии, не о тех качествах, которые они приобретают, а о том, что понравится или не понравится бабушке?»
Все это мы записали друг за другом в одной тетради, еще ничего не выясняя и не «идя на мировую»,— обида еще кипела и в нем, и во мне. Но записи помогли: мы оба поняли, что оба правы, но каждый со своей точки зрения. Я, жила сиюминутными переживаниями и обращала внимание главным образом на отношения между всеми участниками этой маленькой трагикомедии. Когда же я прочитала написанное Борисом, я пришла к нему с повинной. Вся история предстала передо мной совсем в ином свете: он, отец, заглядывал в будущее ребят, заботился не об улаживании конфликта, а о потерях и приобретениях в характерах ребят послезавтрашнего дня — не на пустяках он настаивал, а на том, от чего не мог отступить. А я его не поняла, даже не захотела понять… Он, выслушав меня, тоже признался: «Знаешь, даже в голову не могло прийти, что я кого-то обижаю, с кем-то не считаюсь. Хотел, как лучше…»
Удивительно: размолвка привела к тому, что мы не «врозь побежали», а сделали шаг навстречу друг другу, в чем-то разобрались. И так было и другой, и третий раз, и сотый, и тысячный: оставаясь разными, мы постепенно все больше понимали друг друга. А это больше всего и нужно, когда в доме дети. Налаживая собственные отношения, мы одновременно постигали и усваивали разные роли матери и отца, учились ценить их.
Вот еще одна выдержка из дневника.
«02.06.1964 г. Улеглись Антон и Оля спать. Алеша еще не лег, хотя спать уже хочет — это по всему чувствуется. Но еще больше хочет побыть с нами. Он залезает ко мне в кресло, усаживается рядом, приваливается ко мне, некоторое время читает сам, потом просит меня.
— Мам, почитай мне немножко…
Я читаю ему немного, потом говорю:
— Алешик, поздно уже, давай умоемся и спать. А?.. Нам с папой еще фотокарточки печатать, потом письма писать.
— А это долго — печатать?
— Да с часок.
— А можно я буду с вами? Пап, я тебе буду помогать.
— Можно,— соглашается отец,— ну, иди, готовь ванночки, наливай воду, включай красный фонарик, а я пока допишу письмо…
И Алеша моментально скисает: ему вовсе не хочется сейчас что-то делать одному. Он надеется на то, что будет вместе с папой что-то делать, неважно что, а важно, что вместе.