«Ей, казалось бы, так повезло…»
Ей, казалось бы, так повезло,
этой глупенькой бабочке в храме!
А она отдохнула на раме
и опять стала биться в стекло.
И чего ей не нравится тут,
где не слышен ни грохот, ни скрежет,
не стреляют, не ловят, не режут —
ставят свечки себе да поют?
И чего она рвется туда,
где и листья давно облетели
и — моргнуть не успеешь — метели,
а в канале застыла вода?
А ведь бьется, на ладан дыша,
словно там у ней малые дети!
Уж не так ли об твердь на том свете
материнская бьется душа?
В Степанакертском музее
На стенах — фотографии убитых,
в витринах — пули,
сумки,
фляжки —
быт их,
и мама-Галя, наш экскурсовод,
нам говорит про маленький народ
и про одну его большую душу,
про танки,
«грады»,
вертолеты,
Шушу…
Такая уж досталась ей работа.
— А этот? — Был у матери один, —
ее рука скользит от фото к фото.
— А эти? — Братья.
— А вон тот? — Мой сын…
«Тот грузин, на рынке продавец…»
Тот грузин, на рынке продавец,
торговал домашней «изабеллой».
Рынок срыли. И пришел конец —
не застольям,
а эпохе целой.
Целой жизни — уж какой была,
и любви — какая уж досталась.
Я б в гробу хрустальном проспала
бабий век оставшийся и старость.
…Мне его вовеки не забыть —
как звезда, рубинового цвета.
«Что мне пить?» — в ответ:
«Куда ж нам плыть?»
Впрочем, я и не ждала ответа.
«Я пропела это дело, проспала…»
Я пропела это дело, проспала,
и меня не дозвались колокола,
хоть под утро и приснился мне их зов…
Было больше, чем одиннадцать часов.
Было больше, чем двенадцать.
Или — час.
Бог не выдал — это да,
но и не спас:
я пришла, когда на двери был замок:
что ж роптать теперь — он сделал все,
что мог.
И несолоно хлебавши, и — без слез
шла я гордо мимо зелени и роз,
мимо птицы и яиц с табличкой «Бой»,
мимо нищенки, вздохнувшей: «Бог с
тобой…»
Воспоминание об Алексее Дидурове
Я говорила — дурочка, коза:
«Как жалко, что в стихах у вас нет Бога…»
И округлялись у него глаза,
а я, не видя, продолжала строго,
что, мол, стихи его — сплошная плоть…
Не ведая, а может, забывая,
что во плоти явился нам Господь
и тем она бессмертна, что живая.
«И видела я, как снимают кино…»
…над вымыслом слезами обольюсь.
И видела я, как снимают кино.
Да что там «я видела» — я в нем снималась,
я кем-то была, и не все ли равно,
что этой меня была самая малость.
Была у героя жена на сносях,
в другой сериал героиня спешила…
А всё же работали все не за страх
и жизнь, а не шило меняли на мыло.
Колодец потемкинским был там — и дом,
и дети, которые льнули к окошку
(но правда, она заключается в том,
что все умирают всегда понарошку).
Искусства едва ли там было на треть
(и те, кто снимал, это видели сами),
но кто-то кино это будет смотреть
и (в том его смысл!) обольется слезами.
«И помню я не мамин гроб…»
И помню я не мамин гроб,
не чей-то черный шелк
и не ее холодный лоб,
а то, что дождь пошел.
И то, что гроб стоял в траве —
забыли табурет.
И бабочек. Их было две.
…А гроб не помню, нет.