А я и на этом не хотела быть поэтом,
но не могла же я написать,
что хочу быть Лешкиной женой.
«Рай — это так недалеко…»
Рай — это так недалеко…
там пьют парное молоко,
там суп с тушенкою едят
и с Дантом за полночь сидят.
Там столько солнца и дождей,
чтоб вечно алы были маки:
рай — это там, где нет людей,
а только дети и собаки.
«Дача: клубничное жаркое детство…»
Дача: клубничное жаркое детство,
плюсквамперфект, почти мезозой,
гений: ребенок с геном злодейства
хищно охотится за стрекозой.
Археоптерикс щебечет на ветке
с рыжим охотником накоротке,
и преспокойно, как в маминой сетке,
груши-двойняшки спят в гамаке.
Ночью на даче скрипят половицы,
зябнет старуха на кресле-одре,
шепчутся девочки-отроковицы,
бродит смородина в красном ведре.
Ночью растут позвонки и суставы,
грудь набухает, как белый налив,
в дальние страны уходят составы,
в юность, и до посинения слив,
до сентября, до начала мученья:
море и солнце — дачный сезон.
Это наш дом золотого сеченья.
Южная ссылка: Пушкин, Назон.
Мария-Антуанетта
У меня в Трианоне деревьев подстрижены кроны,
будет ночь — будет бал: королевское наше житье.
Но я чувствую кожей, моей ты робеешь короны.
Перестань, дурачок, я ж в постели снимаю ее.
Я корону сниму, но сначала сними остальное:
мои туфли, подвязки, чулки, кружева, кружева…
Поскорее, родной! Скоро утро настанет стальное
и потребует хлеба, и смелют меня жернова.
Но должно же меж ночью и утром быть что-нибудь
третье,
но должно ж между жизнью и смертью быть что-то
еще…
Я корону сниму, как бродяга снимает отрепья,
и мне станет теплее, тепло, горячо, горячо…
Впрочем, стой… Ничего мы уже не успеем с тобою…
Вот идет мой народ — и я чувствую боль в волосах,
потому что короны снимают всегда с головою.
Так что я без всего буду ждать тебя на небесах.
«В моей бестрепетной отчизне…»
В моей бестрепетной отчизне,
как труп, разъятой на куски,
стихи спасли меня от жизни,
от русской водки и тоски.
Как беженку из ближней дали,
меня пустивши на постой,
стихи мне отчим домом стали,
колодцем,
крышею,
звездой…
Как кесарево — тем, кто в силе,
как Богово — наоборот,
стихи, не заменив России,
мне дали этот свет — и тот.
«К нам равнодушна родина — Бог с ней…»
Н. С.
К нам равнодушна родина — Бог с ней,
и эта боль уже переносима.
И берег, что похож на берег Крыма,
теперь мне с каждым годом все родней.
Тот берег только издали скалист —
вблизи же он поблескивает влажно
и что-то, что совсем уже неважно —
подъем или отбой, — трубит горнист.
Там солнце светит, и звезда горит,
и смуглый мальчик что-то говорит,
и рыбаки вытаскивают сети,
и весело сгружают свой улов,
и так шумят, что мне не слышно слов.
Но мальчик не нуждается в ответе.
«Юрий Гагарин был великий русский поэт…»
Юрий Гагарин был великий русский поэт:
Россия выпихнула его из себя в небо,
как в ссылку, как на Кавказ,
и он сел в карету, то есть в ракету, —
ибо путь ракет — поэтов путь, —
сказал: «Поехали!..» —
и улыбнулся своей гагаринской улыбкой.
И в этой улыбке была вся Земля,
все лучшее, что на ней есть,
«Земля в сиянье голубом»,
весть —
небу от человечества, —
потому что поэт — тот, кто говорит с небом,
словно языковой барьер, преодолевая земное
притяжение.