— Напиши, что и я тоже вырос! — опять вмешался Лёня.
«И Лёня вырос. А твой стаканчик-то голубенький он разбил — помнишь, который у тебя на этажерке стоял…»
— Постой! — прервал её Лёня. — Не пиши про стаканчик, не надо.
— Да я уже написала.
Мурка подумала и, решив, что ведь и вправду мама огорчится, зачеркнула написанное и вместо того сделала приписку: «Это секрет, что я зачеркнула; приедешь, сама увидишь. Мамочка, приезжай поскорей! Дай бог нам побольше таких людей…»
Последнюю фразу Мурка где-то поймала и теперь, вклеив её в своё письмо, осталась очень довольна. Совсем серьёзное письмо вышло, только остаётся подписаться и сделать такой росчерк, как у папы. Сначала крючочек, потом длинная черта и на конце — крр., крр., крр… три завитушки и хвостик.
— Нет, ты не так! — заметил Лёня критически. — Это вовсе не по-папину. Дай, я сам сделаю!
— Да ведь письмо моё! — протестовала Мурка.
— Ну так что ж? Давай я тебе покажу, как надо…
Он тянул к себе письмо. Мурка не давала; в разгар борьбы чернильница вдруг опрокинулась, и произведение Мурки превратилось в одну громаднейшую чернильную кляксу. Мамино письмо!.. Такое серьёзное, умное письмо!.. Нет, этого Мурка не могла вынести и, бросившись на Лёню, вцепилась ему в волосы. Лёня не остался в долгу, и между ними началась ожесточённая потасовка; Катя, страшно боявшаяся драки, закричала благим матом; на её крик вошёл папа.
— Боже мой, что это такое? — воскликнул он. — Драка? Война? Осман-паша и Скобелев? А ещё бранили Осман-пашу за то, что он дерётся. А сами-то, сами-то?
Дети, взъерошенные, красные, злые и немножко сконфуженные, прекратили военные действия и исподлобья глядели друг на друга.
— Это не я, папа, Осман… — задыхаясь, начал Лёня. — Это она первая… я нечаянно толкнул чернильницу, а она сейчас же в волосы…
— Письмо к маме… письмо… — сказала Мурка и, взглянув на скомканную, залитую чернилами бумажку, над которой она столько трудилась, горько заплакала.
Вдруг в передней послышался торопливый звонок… Это не Марья Ивановна — она никогда так не звонит, она всегда степенно, потихонечку… Это, должно быть, почтальон… У Мурки сейчас же высохли слёзы, Катя перестала реветь, и все гурьбой бросились в переднюю.
— Марья Ивановна! — воскликнула Мурка разочарованно.
Да, Марья Ивановна с сияющим лицом…
— С радостью вас! — говорит она торжественно, кланяясь всем в пояс. — С победой и одолением!
— Какая победа? — спросил папа.
— Наши турку спобедили. Дочиста раскассировали; ни синь пороха не осталось…
— Да вы это вправду, Марья Ивановна?
— Господи боже мой, да когда же я врала?
— А помните… говорили, что турки-то на чертей похожи? — сказал Лёня.
— Бог с вами! — проговорила Марья Ивановна укоризненно. — Не хотите верить, не верьте, а я не в вас, я вас и ещё порадую…
И Марья Ивановна извлекла из своего ридикюля письмо.
— От мамы, от мамы!.. — закричали дети, а папа схватил няню за руки и начал её целовать.
— Ну, давай, Лёня, помиримся… — застенчиво сказала Мурка, протягивая брату руку.
— Ну что ж, давай, — согласился Лёня. — Только ты в другой раз за волосы не трогай, а колоти лучше по спине.
— Разве тебе очень больно было?
— Конечно, за волосы очень больно, по спине не так — она ведь жёсткая…
— Я больше не буду, Лёня, вот увидишь! — горячо воскликнула Мурка. — Никогда не буду, ни за волосы, ни по спине…
Она замолчала, и слёзы навернулись у неё на глазах. Ей было стыдно, очень стыдно. Что теперь скажет мама, когда узнает, что она дралась с Лёней? Ведь мама так на неё надеялась, мама думает, что она совсем большая, а она… Ах, какая она скверная и злая!..
И Мурке стало так грустно, что она не выдержала, незаметно вышла из комнаты и, забившись в самый укромный уголок детской, предалась на свободе угрызениям совести. А там в столовой слышались весёлые голоса, смех… Папа читает вслух письмо от мамы… а её, Мурки, там нет, потому что она гадкая, злая, драчунья, так ей и надо…
Вдруг, в самый разгар её горестных размышлений, дверь шумно отворилась, и в детскую ворвался Лёня, взволнованный, задыхающийся…
— Мурка, где ты? — закричал он. — Слышишь, мама едет!..
Мама едет!.. Мурка с мокрым от слёз лицом, с красными, напухшими глазами вылезла из своего уголка и бросилась к Лёне.
— Едет?
— Едет, едет, е-едет! — кричал Лёня и, вскочив на кровать, перекувырнулся, стал на голову и заболтал ногами, как он всегда делал в минуту величайшей радости и восторга.