— Да ведь господи, да ведь кабы мне приказывали! У дяденьки я каждый день протираю, а здесь когда-когда; потому дяденька говорит: «Живёт и так, всё равно опять натопчут…»
— Так что же ты делаешь здесь?
— Как чего? Мало ли! Полы у дяденьки мою, бельё стираю, воду ношу, самовар ставлю, корову дою и чего велят…
Она даже задохнулась, перечисляя все свои дела.
— А ребёнок это у тебя чей же был?
— Да всё дяденькин!
— Значит, и детей тоже нянчишь?
— Да как же! Такой уговор был, чтобы за дитём ходить. Всё делаю, что велят.
— А больных не принимаешь? — шутливо спросил я.
Но, к удивлению моему, шутка моя вышла вовсе не шуткой.
— А как же, и больных когда принимаю! — серьёзно отвечала Хвеська. — Вот приди кто после обеда, а дяденька отдыхает, а уж я знаю, чего кому нужно, и отпущаю. Вот намедни тётке Лупандихе хины нужно было — я отпустила, а вчерась Ванька Пахомов от зубов дюже кричал — я ему капель давала.
— Ну и молодец же ты, Федосья! — воскликнул я, смеясь. — На все руки мастер, и только за полтину!
— Сичас провалиться, за полтину да харч! А что два с полтиной — и в глаза не видела, вот тебе крест и святая троица!
После чаю я решил сейчас же залечь спать, а завтра встать пораньше, потому что уже убедился, что дела мне предстоит пропасть, и дела самого неприятного. Фельдшер не показывался, и на его половине царила могильная тишина, точно в неприятельском лагере перед сражением. Постель мне устроила опять Хвеська. С тою же кошачьей живостью она приволокла сена и разостлала его на полу у печки — на диване спать я не решился. Потом она всё прибрала, даже окна завесила простынями и ушла только тогда, когда мне уже решительно ничего не было нужно.
На другой день, чуть свет, меня разбудили осторожные, шмыгающие шаги босых ног, какая-то скребня и плеск воды.
— Кто это там? — спросил я.
— Это я, дяденька, вы спите! — отозвался тоненький голосок. — Я полы мою!
Но спать я уже не стал и, одевшись, зажёг лампу. Пол в приёмной уже был вымыт, и в печке ярко горел хворост.
— Когда же это ты успела? — спросил я Хвеську.
— Вона! Нешь рано? Я уж и корову подоила. Самовар несть?
— Да разве готов?
— Давно-о! Сами сказали, рано встанете, ну я и поставила.
— Тащи! — сказал я весело. Девчонка всё больше и больше мне нравилась.
Я сидел за чаем, когда явился фельдшер и, холодно со мною раскланявшись, принялся что-то возиться в аптечном шкапу. Он уже чувствовал непрочность своего положения, но на всякий случай всё-таки старался показать мне свою любовь к делу и старательность. Я попросил у него приходо-расходную книгу, и на первой же странице мне бросилась в глаза запись: «Сторожу — 5 рублей».
— Господин Кудакин! — сказал я. — Что же вы мне говорили вчера, что платите Федосье два с полтиной, а здесь записано пять?
— Так точно, пять! — угрюмо отвечал Кудакин. — Но так как некоторые обязанности взяла на себя моя жена, например, мытьё полов и аптечной посуды, то я распределил пополам.
— Странное распределение! Но вот ещё история: Федосья сказала мне, что вы ей платите только полтину, а между тем заставляете ещё доить вашу корову и нянчить вашего младенца? Это что за распределение?
Фельдшер уже совсем окрысился.
— Как вам будет угодно! Ежели вы верите девке больше, чем мне, это уж как угодно! И насчёт младенца тоже: неужто уж подержать младенца — преступление какое? Удивительно даже, право…
Он, ворча, удалился за прилавок, и через минуту треск и звон разбитой посуды возвестили мне, что он окончательно расстроен.
Между тем рассвело, и в лечебню стали собираться больные. Первая больная, получив рецепт, полезла вдруг за пазуху и безмолвно выложила передо мною пятак.
— Это что такое? — с удивлением спросил я, зная, что отпуск лекарств производится бесплатно.
— А за пузырь-то? — тоже с удивлением отвечала баба.
— Разве вы берёте деньги за лекарства? — обратился я к фельдшеру.
— За посуду беру, — мрачно отозвался тот, ожесточённо растирая что-то в ступке.
— Кто же вам велел?
Фельдшер молчал и ещё громче застучал пестиком.
Следующая больная поразила меня ещё больше. Она прямо подступила к самому моему носу и, не отвечая на вопрос, чем больна, прошептала мне на ухо:
— Мне на гривенник иод-каменю дайте.
— Какого иод-каменю? Да ты чем больна?
— Я-то ничем, мой мужик хворает. Ломота у него, так нам сказали, иод-камень дюже помогает.
И она совала мне гривенник. Я обратил на фельдшера вопросительный взор, но он делал вид, что не замечает его, и продолжал свою оглушительную стукотню. Меня выручила Хвеська, которая, в качестве сторожа, присутствовала тут же и по очереди впускала больных.