— Ну тебя! Какие ещё органы?
— Обычные. Я думаю, взялись за спекулянтов! Вон, слышала во «Взгляде», что за деньги у них крутятся? Эти хапуги себе миллионные зарплаты выписывают в своих кооперативах и хоть бы хны! Вот Гдлян и Иванов их так и ловят. Звонят кому попало, предлагают купить что-нибудь роскошное и тех, кто согласился — хвать за шиворот!
— Но мы же не узбеки… И потом, этих Гдляна и Иванова съезд ещё летом изобличил в нарушении социалистической законности…
— Ну а это, что, не нарушение?! — Дед кивнул на телефон. — Изобличай, не изобличай, а такие у них нынче методы! Выполняют план, как могут! И доказывай потом, что ты не узбек…
— Батюшки! — Охнула бабушка. — Думаешь, это из-за того, что я тогда швейную машину продала?..
— А я откуда знаю? — Буркнул дед. — Говорил же: не верь этой «гласности»! Народ начнёт болтать чего попало, тут болтливых и повяжут! Как в Китае! Зря они, что ли, с Китаем-то, вон, задружились? И с торговлей всей такая же ловушка! Спекулянты носы повысунут, кооперативов наоткрывают — да тут им и крышка! Увидишь!
Не знаю, как далеко завели бы деда его фантазии, если бы тут не раздался опять телефонный звонок.
— Чёртовы шутники! Ну, сейчас я всё им выскажу! — Взревел дед и кинулся к телефону.
Впрочем, через несколько секунд после свирепого «Алло» его тон поменялся на расслабленно-виноватый. Оказалось, в этот раз звонили не насчёт машины: это была тётя Зоя Буренкова, бабушкина подруга. Дед отдал трубку жене и вскоре ушёл в комнату к телевизору. Я остался на кухне, поближе к варенью, и сделался невольным слушателем разговора. Беседовали бабушка и Зоя обо всём: о Чумаке, о дефиците, о нитритах и нитратах, о летающих тарелках, о болячках; об испортившихся нравах молодёжи, которая взяла манеру трясти нечёсаными длинными волосами и всё время ждать каких-то перемен. Эта последняя тема логически повлекла за собой разговор о Наташке — младшей дочке тёти Зои, на которую та обожала жаловаться.
— Из училища хочет отчислится? С ума сошла! — Поддакивала бабушка. — Она за своего этого-то замуж-то собирается выходить? Или так позориться и будет?.. Ой, не говори, как можно слушать эту чушь, не понимаю! Огурец алюминиевый, ну! Наркоманы поют, одно слово! Про таких по телевизору недавно говорили, в вену колются… Твоя-то хоть не колется ещё?.. Проверь, проверь!
Я с грустью подумал о том, что, наверное, скоро тёте Зое уже не придётся жаловаться на дочь: в прошлой жизни я несколько раз видел бабушкину подругу живьём и знал, что её Наташка погибла — разбилась на машине, когда ехала с нетрезвыми друзьями ночью на какой-то рок-концерт. Подробностей я не знал. Помнил вроде только, что за рулём был её парень со смешным именем Виленчик, что случилось это, кажется, в начале девяностых, и что лет Наташке было вроде только девятнадцать. «Совсем не успела пожить моя лапушка», — рыдала тётя Зоя всякий раз, вспоминая о дочери. Но это горе ещё впереди. Сейчас она, кажется, с большим удовольствием перемывает кости своей «лапушке», выставляя её в самом неприглядном свете перед, в общем, посторонним человеком.
— На какой ещё концерт? — Спросила бабушка. — На ночь глядя! С ума посходили!
Я услышал это и напрягся. Не перепутал ли? Может, не в начале девяностых, а уже?..
Я вышел из-за стола, обнял бабушку, положил голову ей на грудь. Она меня погладила. В общем, приласкался, но не просто так: между делом максимально приблизил свои уши к телефонной трубке. Теперь я мог слышать слова тёти Зои.
— Да я тоже говорю ей: «Поезжай хотя бы утром!». Ни в какую. Сама знаешь: друзьям раз приспичило ехать, так и моя ни за что теперь дома не усидит уж! Через час за ней сказали, что заедут, сейчас вещи собирает.
— Я бы ей запретила, — заметила бабушка.
— Запретишь им нынче, как же! Дома, что ли, запирать? Они же все такие теперь пошли, что куда тебе! Если что не по ней — угрожает из дома уйти. Я ж боюсь, что если запрещу ей, так вообще дочь потеряю!
— Ну, Зоя, ну, не знаю… А друзья-то как, надёжные?
— Да те же, что обычно. Славка, Ленка… Да Виленчик этот тоже как обычно… Она ж без него никуда…
Моё сердце заколотилось. Да! Та самая поездка! Ни до Наташки, ни до её матери, мне, в сущности, не было никакого дела… Это с одной стороны. А с другой: не мог же я равнодушно смотреть на то, как погибнет ни в чём не повинная девушка! Выходило, что её судьба в моих руках. Я сознавал, что пророчества шестилетки не примет всерьёз ни один здравомыслящий человек, но при этом и чувствовал, что никогда не прощу себе, если не попытаюсь.
— Бабушка! — Затараторил я. — Скажи, скажи ей срочно! Пусть Наташку не пускает! Пусть хоть в комнате запрёт, хоть что угодно! Если поедет, она разобьётся, ты слышишь?