Качать, конечно, пережиток, анахронизм, но вот погладить и похлопать чуть-чуть, поверх одеяльца, ужасно хочется! Еще хочется — колыбельную спеть. И спою.
Совсем-совсем потихонечку, чтоб не проснулся Костя. А Димку такое пение еще не может развратить по той простой причине, что Димка его не услышит: новорожденные не слышат еще ничего!
— Светланка, он тут два раза чихнул без тебя.
Костя говорит с виноватым видом, будто он сам непосредственная причина такого непорядка — не уследил.
— А днем кашлянул.
Она ходила погулять на полчаса (в общем, до гастронома и обратно). Только вечером и можно — когда Костя дома.
Оба наклоняются над кроваткой и тревожно слушают.
— Дышит тяжело…
Светлана осторожно кладет руку на маленький лоб.
— Горячий он, Костя!.. Где у нас градусник? Сейчас буду кормить — поставлю.
— Как же ты ему поставишь? Ручонки-то у него такие крошечные!
— Я ему под ножку… Вот. А теперь завернем… Кушай, Димок, кушай, умница.
Димка ест лениво, как в первые дни. Костя присел на корточки рядом с креслом.
Ртуть на градуснике даже не сразу найдешь, то слишком низко смотришь, то кидаешься к самым страшным цифрам — слишком высоко.
— Костя, тридцать восемь и пять!
— Завтра прямо с утра доктора вызвать. Доктор — это теперь вроде бога. Придет — может успокоить, может заставить еще сильнее сжаться сердце. А до доктора терпеть и ждать целую длинную ночь. Светлана утешает Костю, а заодно и себя:
— У детей часто температура… вдруг поднимется, а на другой день вдруг опустится…
Но ведь не знаешь, что будет на другой день. То-то и страшно. Вот записала первую цифру на температурном листке, а что будет дальше, кто знает. Может, завтра же и кончится эта запись, а может — не хватит листка.
Листка хватило. А запись не кончилась.
Доктор сказал: грипп.
— Болел кто-нибудь в квартире?
Да, болел сосед.
— Берегите ребенка. Сейчас много осложнений дает грипп.
Уж так бережем! Что можно еще? Доктор ходит каждый день, видимо, беспокоится. Через два дня сказал: воспаление легкого у Димки.
— Я бы вам посоветовал — в больницу. Вас пустят с ним. Уж очень ребенок мал, так будет надежнее.
И вот опять белые больничные стены, белые халаты сестер. Но кровати здесь маленькие. Большая кровать в палате только одна — ее поставили для Светланы. Когда страдают взрослые — тяжело. А ребятишки, маленькие такие! Димка — самый крошечный из всех! Есть груднички, кроме него, но постарше, с ними няни возятся, а мамы приходят только кормить.
Мамы всякие бывают. У одних глаза тревожные, ласковые, измученные. А вот есть одна мама, совсем молодая девчонка, тяжело болен у нее сынишка, шести месяцев. Кормить бросила давно, справляется раза два в неделю. Заглянет в коридор из приемной, поманит пальцем сестру, улыбнется малиновыми губами, спрашивает весело, громко:
— Ну что, мой-то жив?
Этого мальчишку — после Димки — больше всех жалко. Потому что ребенку нужны материнские тревожные глаза.
Димкин температурный листок привезла с собой, показала врачу. Температуру теперь записывает сестра.
А для себя и записывать не нужно, всю ее наизусть помнишь, с самого первого дня!
…Димка стал легкий-легкий — просто невесомый, только головку чувствуешь на руке. Так ослабел, что не может сосать.
Доктор сказал — сцеживать молоко и капать ему в носик из пипетки. Каплю за каплей, осторожно, очень медленно. А много ли попадет ему — каплями, да еще медленно?
Теперь Димку перевели в маленькую палату — для тяжелых. Там еще девятимесячная девочка лежит. Мать приходит днем, остается часов до шести, больше не может — у нее еще ребенок, постарше, на ночь нужно домой.
Ох, какими глазами она смотрит, уходя в шесть часов! Сначала — на дочку, потом…
— Иди, иди, Маша, я ночью все равно не сплю, да и сестра сегодня хорошая дежурит!
Постояла в дверях — и ушла. Какой-то есть там другой мир, за дверью больницы…
Для меня ничего нет за четырьмя белыми стенами. Все тут. Лежит Димка на коленях, маленький, легкий, головку поддерживаю левой рукой.
Правая рука потихоньку нажимает пипетку, в ней — молоко, Димкина жизнь.
Иногда судорогой сводит руку от напряжения. Тогда нужно встать, подвигаться. Взглянуть — как чужая девочка.