- Ты испугался? - негромко спрашивает Мелисса. Баки поводит плечами.
- Просто включил голову. До первого боя тебе никто не в силах объяснить, как это будет. Что это будет. Почти все в первом бою мочили штаны, - серьёзно отвечает он. - И это не было темой для шуток.
- Прости, что перебила, - извиняется Мелисса, легонько гладит Джона по голове. - Продолжай, пожалуйста.
Баки встаёт, набирает в стакан с тумбы воды из-под крана. Горло с непривычки першит. Он выпивает залпом полстакана и возвращается к стулу.
- Я писал домой. Сначала - каждую неделю. Потом всё реже и реже. Я писал в одном конверте, вкладывая два листка. Для семьи и для Стива. Он жил совсем рядом, и я знал, что мама или Ребекка с радостью передадут ему моё послание. Домой писал, что не болею, нормально питаюсь и одет-обут. Стиву расписывал, какое большое дело все мы тут делаем. Интересовался его здоровьем, и не вляпался ли он там в какую-нибудь историю без меня. Почти ни слова про войну. Про первый бой. Про первого убитого. Клянусь, даже сейчас, восстановив практически чужую память, я помню это чувство, отдачу приклада и звук выпущенной пули, вспарывающей чужую кость и плоть. Заваливающееся навзничь тело, кровавое месиво вместо лица. Это не забывается. Я никогда не писал об этом. А постепенно вообще перестал писать. Иногда черкал несколько строк домой. В конце приписывал - передайте Стиву, что со мной всё в порядке.
- Почему ты перестал писать ему?
- Хм… - Баки задумывается ненадолго. - Это было тяжело. Поддерживать легенду. Я слишком устал к тому времени. Мне очень сильно хотелось вывалить на него всё. Всю эту грязь, боль, подтереться его романтическими разглагольствованиями. Я хотел выплеснуть то, что кислотой ело изнутри, наорать - что ты творишь, идиот, сиди дома и не рыпайся. Рисуй картины. Живи, дери тебя черти. А потом мама написала, что его призвали в какое-то особое подразделение. И письма прекратились. Я тоже перестал упоминать его в письмах домой. Я был шокирован и очень зол. Это было… самое тяжёлое время, наверное. Я не знал, что с ним. Мы углублялись в Европу, я был целиком занят тем, чтобы не промахиваться. И чтобы не пускать происходящий вокруг ад в свои сны. Это было страшно. Очень страшно. Когда идёт бой, ты не видишь в перекрестье прицела людей. Ты видишь стволы, вспышки очередей. Смутные тени касок, пониже которых и надо стрелять, чтоб наверняка. Ты нажимаешь на курок, задерживая дыхание. Получаешь отдачу, передёргиваешь, прицеливаешься снова. Это как отлаженный механизм. Ты не думаешь, просто делаешь. По ночам из-за бессонницы я иногда размышлял, что война - это просто огромные деньги и глобальное столкновение интересов. Клял Америку, Германию, Японию, Россию - всех, кто был и не был виноват. Чем бы ни была война, умирали на ней совершенно реальные, простые ребята. Утром ты делился куском хлеба с соседом, перекидывался шуткой, а вечером его место по левую сторону от тебя уже пустовало. Навсегда. И ты невольно начинал задумываться о том, когда же опустеет твоё место в биваке. Так же внезапно, так же бессмысленно. К такому нельзя привыкнуть, - он переводит дыхание, замолкает на какое-то время. Джон смотрит на него, а потом отводит серьёзный взгляд и мнёт пальцами край простыни. - А потом весь сто седьмой, точнее, что от него осталось, попал в плен под Аззано. Это я помню не очень хорошо, до сих пор срабатывают какие-то блоки подсознания. Помню отчётливо только два момента. Первый - это удивление, когда меня уводят из основной тюрьмы в застенки для опытов. Я был наслышан, что там происходило, и честно, очень струхнул. Кажется, даже попытался драться с конвоирами. Куда там. Меня скрутили и привязали к столу ремнями. Мне вводили какие-то препараты, и я бредил. Меня тошнило и выкручивало суставы, это было совершенно мерзко. Второе - это явление Стива. Точнее, бравого Капитана Америка. Да, такое было бы сложно забыть, - усмехается Баки и ненадолго замолкает, не стирая улыбки с губ. Словно заглядывает внутрь себя. - Он припёрся туда за мной, а освободил всех, кто был в плену на ГИДРовском заводе. Огромный, незнакомый. Сильный. Немного пугающий. Только что смотрел с той же хитринкой и пах привычно - собой. Другим собой, которого я знал в Бруклине. И то я ещё сутки думал, что мне чудится, что так ядрёно пробрало от очередной химической гадости в крови. Но потом мы вернулись в лагерь базирования, это было так эпично, видели бы вы. Все эти взгляды, эти люди, благодарные ему. Девушка, опять же. Девушка, которая смотрит так, дорогого стоит. Он добился того, о чём мечтал с детства. Добился своего. А я глядел на него, скаля улыбку, и у меня руки чесались придушить его на месте. Я бы не смог, конечно. Он стал выше на полголовы, в полтора раза превзошёл в обхвате тела. А моих сил еле хватало, чтобы стоять на ногах. Но то, что он натворил с собой, плохо укладывалось в слова в моей голове.
- И всё-таки, он рискнул всем и спас тебя. Спас всех, кого смог.
- И всё-таки он спас меня, - кивает Баки и снова замолкает. - Именно поэтому я сейчас здесь, - говорит он, поднимая взгляд от пола. - Не из-за долга. Не моё дело отдавать чужие долги. Но из-за этого сумасшедшего. Иначе язык не поворачивается его назвать.
Мелисса улыбается.
- Когда встал вопрос о создании элитного подразделения под командованием Капитана Америка, он пришёл ко мне. Ко мне первому. Сказал: “Я знаю, что ты думаешь обо всём этом. Давай не будем сейчас обсуждать ничего? Выиграем войну для начала. Пожалуйста, - попросил он, - прикрывай мою задницу и дальше, Бак. Без тебя я не хочу браться за это”. Я спросил его, что будет, если я откажусь. Это, конечно, был блеф чистой воды, и он знал это. Он улыбнулся - я помню эту хитрую, тёплую улыбку, хотя эпизод был две жизни назад. Ответил: “Ты не откажешься, Бак”. Так появились Воющие Коммандос. Дум-Дум, Гейб, Жак, Морита, Фэлсворт… Мы были дерзкими и живучими, словно эта фатальная везучесть кэпа как-то передавалась нам. Навели шороху по всей Европе. А потом моя везучесть кончилась. Наверное, я просто израсходовал свой лимит. Ещё утром того дня я предчувствовал - и блеф, когда говорят - вы не знаете, когда умрёте. Я знал. Это было странное ощущение. Взгляда в спину. Словно она уже присматривалась ко мне, раздумывала, как обстряпать всё красиво. Не спорю, вышло очень зрелищно. В поезде Золы я дрался как сумасшедший всеми подручными способами, чужим оружием, даже щитом Стива. Думал, вдруг - нет? Вдруг дадут ещё немного? Знал бы, о чём просил. Когда взрыв откинул меня наружу, и я успел уцепиться за ручку на двери, а поезд нёсся над пропастью, у меня уже не было сомнений. Конец. Стив что-то орал и смотрел так, что душу выворачивал. А я так не хотел умирать. Потом мне показалось, что Стив сейчас выберется из поезда и повиснет на двери, чтобы попытаться вытащить меня. Дверь сама держалась на соплях. Наверное, я мог бы провисеть подольше, я был сильным. Но я разжал пальцы. Сам. И всё равно испугался. Лететь вниз, на скалы, когда поезд уносится вперёд, и ты ждёшь, ждёшь уже удара, хруста позвоночника или чтобы сразу голову всмятку, а его всё нет. И когда он всё же настигает - ты оказываешься не готов. Я очень плохо помню, что было дальше, - глухо говорит Баки, резковато встаёт, отходит к окну. - Это самый мутный период памяти. До сих пор. Помню уже экспериментальные лаборатории, стальные столы, которые так просто мыть от крови. Почти постоянно - жгучую, разрывающую боль в плече и голове. Странные приспособления, от одного взгляда на которые мутит и выворачивает. Пятна чужой крови на полу. Предвкушение боли и разрядов электричества, от которых хочется свернуться ничком, укрыть живот и обхватить голову руками. Но ноги и руки накрепко обездвиживают ремнями, всегда. Я редко приходил в сознание, и в эти моменты хотел умереть, - Баки хмыкает, рассматривая высотные здания между тонких пластин жалюзи. - Человек непостоянное создание. Сначала он хочет жить, потом он хочет умереть. Потом снова жить. Кто его разберёт?